У Евхима поджилки затряслись.
«Куда я попал? Да меня, похоже, как арестанта водят. А за что? За свое жито девка и побита».
Переступил порог, вошел в комнату, исподлобья оглядел голые белые стены, большой стол напротив окна. За тем столом, сложив перед собою руки, сидел человек и вроде чего-то нетерпеливо ждал. На миг, на один, кажется, единственный миг задержались на человеке глаза Евхима Бабая, но этого было достаточно, чтобы понять: тут жалости не жди. И жаловаться ни на что тоже не надо. Этот согнет, скрутит в бараний рог и глазом не поведет.
— Н-ну? — хрюкнул снова человек за столом. — Рассказывай, кто ты такой и откуда.
И поднял на Евхима Бабая глаза, прошил его насквозь.
Евхим не привык иметь дело с начальниками, не привык отвечать на какие бы то ни было вопросы. Смутился, затоптался на месте. Все, что нужно было сказать, напрочь вылетело из головы. Не находил слов, не было их, и все тут! Вернее, слова-то были, но какое из них выбрать, какое из них окажется спасительным?.. Этого-то Евхим Бабай и не знал.
— Фамилия? Из какой деревни? Куда и чего шел в Ельники? — хрюкал и хрюкал, сыпал вопросами сидевший за столом — Кондрат Астапович.
— Я… я… — наконец раскрыл рот, промямлил Евхим Бабай. — Я из Великого Леса…
— Из Великого Леса? — вытаращился, даже привстал Кондрат Астапович, и тут-то Евхим Бабай увидел, что он изрядно грузен, толст и, как показалось, коротконог. — А это не ты там мосты палил?
— Что вы! — отшатнулся Евхим Бабай.
— А кто же, кто их сжег? — не спускал глаз с Евхима Бабая Кондрат Астапович.
— Кто? — Секунду-другую подумал. — Это… Иван Дорошка… И Василь… Кулага…
— Кто такие? — уже мягче спросил Кондрат Астапович.
— Председатели… Один — сельсовета, второй — колхоза…
— А они что, в Великом Лесе, не в армии?
— Не-е, не в армии… По селу ходят, страх на людей нагоняют. Грозятся… И мосты спалили, чтоб немцы в Великий Лес не пришли.
— Не брешешь? — Кондрат Астапович так смотрел на Евхима Бабая, что тому было не по себе.
— С чего это мне брехать?
— А сам ты не из их шайки?
— Не-е… — замотал головой Евхим Бабай. — Я лесник, Евхим Бабай.
— А чего ты в Ельники шел?
— К коменданту немецкому. К немцам… Чтоб не волынили, скорее в Великий Лес приезжали…
— К немцам, говоришь? — не верил Кондрат Астапович. — А почему ты с ружьем был?
— Как в лес всегда ходил и хожу, так и шел…
— Ты мне зубы не заговаривай. Ты что, не знал — нельзя теперь с ружьями ходить. Ружья сдать надо. Кто не сдаст — расстрел.
— Нет, не знал, — ужаснулся Евхим Бабай.
— Как это — не знал, когда приказы на каждом столбе висят?
— Ей-богу, не знал, — принялся божиться Евхим Бабай. — У нас в Великом Лесе никто про то не знает. Если б я знал… Да я… разве бы я осмелился, разве бы нарушил?..
— Хр-р-р, — хрюкнул Кондрат Астапович. Встал из-за стола, прошелся по комнате: два шага вперед, два назад.
Теперь Евхим Бабай мог рассмотреть его: в самом деле Кондрат Астапович небольшого роста, даже меньше его, Евхима. И толстый, с большущим животом, перевешивающимся из-за ремешка, которым был подпоясан поверх длинной шерстяной рубахи. Будто подушку пуховую кто-то ему подвязал. А ножки… Ножки короткие, хотя и быстрые, проворные. В сапогах. Блестящих, хромовых.
— Как ты думаешь, — посмотрел на этот раз не на него, не на Евхима Бабая, а на того субъекта, что стоял с винтовкой у порога и молча прислушивался к их разговору, — правду он говорит? — и показал головой на Евхима Бабая.
— Брешет. Не за того себя выдает, — гаркнул тот, с винтовкой. — Вы бы, Кондрат Астапович, видели, как он отбивался вчера, не хотел нам сдаваться… Еле я его скрутил…
— Почему ты вчера отбивался, не хотел сдаваться полиции? — спросил опять строго у Евхима Бабая Кондрат Астапович.
— Я… я ружье не хотел отдавать, — признался Евхим Бабай.
— Это мы знаем, что ружье не хотел отдавать. А почему не хотел отдавать? — сверлил глазами Евхима Бабая Кондрат Астапович.
— Потому что ружье… Мое! Я за него деньги платил.
— Но есть же приказ — сдать ружья.
— Я не знал о приказе. Я к коменданту шел…
— Чтоб немцы не волынили, в Великий Лес приезжали? Слыхали уже. Другим говори, не нам! — крикнул вдруг, стукнув кулаком по столу, Кондрат Астапович.
— Побожиться… Побожиться могу. Детками своими клянусь… Правду говорю… Как на духу, — сыпал словами Евхим Бабай.
— А почему не к кому-нибудь, а именно к коменданту шел?
— Потому что я был у него.
— Когда?
— Еще когда мосты были целы. Спросите. У самого коменданта спросите, Он обещал, что приедет в Великий Лес. Говорил, чтоб хлебом-солью его встретили. Мы б и встретили… Да Иван Дорошка и Василь Кулага мосты попалили… И немцы до нас не доехали… А мы… ждали…
— Хр-р-р, — опять хрюкнул Кондрат Астапович и, подняв глаза, строго-строго посмотрел на Евхима Бабая, как будто верил и не верил ему. — Не брешешь?
— Какой мне резон брехать? У коменданта, у самого коменданта спросите!
Задумался Кондрат Астапович, снова сел в кресло, сложил руки перед собою.
— Вот что, — сказал субъекту, стоявшему с винтовкой у порога, — отведи его… опять в холодную. Только смотри… — перевел вдруг взгляд на Евхима Бабая. — Слово… Единственное слово неправды — и ты… ножками дрыгать будешь! На виселицу, на виселицу, понимаешь, не застрелим, а повесим! Тут же, в Ельниках, и повесим! — И уже снова к тому, что с винтовкой: — Пилипчук, выведи его, пускай посидит, а я тем временем с комендантом свяжусь… Посоветуюсь, что нам делать…
— Вы… вы меня к коменданту отведите, — попросил Евхим Бабай. — Он не забыл, помнит… Вот увидите, помнит… И я… не врал… Ни словом не соврал…
— Проверим! Все проверим! — хрюкал Кондрат Астапович.
Евхим Бабай хотел было еще что-то сказать — не воды ли попросить, утолить жажду, — но не успел: Пилипчук уже открыл дверь, скомандовал:
— Руки вверх! И вперед — в холодную! Шагом марш!
Евхим потоптался на месте, повернулся, поднял руки и послушно пошел, куда ему приказывали.
* * *
Комендант, к которому в тот же день привели Евхима Бабая, узнал его.
— Я, я, — оживился, затряс головою комендант, увидев в своем кабинете знакомую кряжистую фигуру. — Абер… — И зеленые, как у змеи, глаза коменданта вдруг налились злобой, гневом. — Ви есть жулик! — выкрикнул он, показывая пальцем на Евхима Бабая. — Ви пригласил нас, а сам мост сжигал… Расстрелять!
Евхим Бабай как стоял, так и рухнул на колени:
— Пан комендант! Я не сжигал мост. Мосты сожгли Иван Дорошка и Василь Кулага. А я нет, не сжигал… Присягаю господу богу, детками своими клянусь, не сжигал я никаких мостов…
— Вас? — обернулся комендант к ушастому своему переводчику, стоявшему навытяжку немного в стороне.
— Он говорит, не сжигал мостов, детьми клянется, — перевел тот. — Сожгли мосты Иван Дорошка и Василь Кулага.
— Кто такие Иван Дорошка и Василь Кулага? — спросил комендант через переводчика.
— Иван Дорошка — председатель сельсовета, Василь Кулага — председатель колхоза. Паночек, приезжайте к нам скорее, житья нет от этих бандитов, — просил, молил, стоя на коленях, Евхим Бабай. — По селу ходят, страх на всех нагоняют. И ко мне приходили, чуть не застрелили… Потому как я… в армию по мобилизации не пошел, в лес удрал… И немцев, вас, с хлебом-солью встречать ходил… Я ж не знал, ей-богу, не знал, что Иван Дорошка и Василь Кулага мосты спалят… Я хотел как лучше… И не к кому-нибудь, а к вам опять пришел. Терпеть больше мочи нет… А меня… избили, в холодную посадили… А теперь еще и расстрелять… За что? За что, паночек?
Евхим Бабай заплакал. Заплакал горько, отчаянно. Казалось, все, что накипело, наболело у него в душе, изливалось теперь слезами. И комендант, который, надо полагать, не раз видел слезы и не всегда им верил, вдруг как бы смутился.
— Вас? — снова обернулся, перевел глаза на переводчика.
