У Дорошек и правда не голодали, особенно после того, как царя с трона прогнали, поле панское разделили, войны, неразбериха, всякие эти «зеленые» кончились.
Но еда иной раз в горло не лезла, комом там стояла — усталость валила с ног, падал и засыпал, даже не поужинав, едва до кровати добравшись, а бывало, и там, где сидел или стоял. Очень уж глаза у отца завидущие, руки загребущие, жадные, земли и добра хотелось иметь больше, чем у всех. Разрешили делянки раскорчевывать, так он готов был и дневать, и ночевать на вырубках. Выдирал с корнями пни, рубил молодняк и подлесок, стаскивал в кучи и сжигал, а потом рвал, ворочал до треска в костях пласты слежавшейся за века дернины. И не один отец этим занимался — и он, Пилип, и мать, пока не надорвалась и не отправилась без поры на тот свет, и Параска, и Хора. Хотел тогда отец, чтоб и Иван завод в Гудове бросил, назад, к земле, вернулся, позаботился о собственном куске поля. Но Иван отвык уже от работы на земле, корчевать пни и не подумал — уехал в город учиться. Вернулся с учебы — начальником стал. Сперва там же, на заводе, а потом выбрали его председателем сельсовета. Женился на учительнице, живет теперь припеваючи, ни в чем особо нужды не знает. Да и жилы не рвет. А он, Пилип, как мучился, так и мучается. Потому что делянки те раскорчеванные мало чего давали хозяйству, а хлопот с ними ого сколько! По весне водою затопит — рой по колено в грязи канавы, оплетай склоны лозой. Летом, случалось, повадятся на делянки дикие свиньи — изроют, истопчут, перемешают с землею все, что бы ни посеял. Не огородишь, не обнесешь забором — и семян не вернешь. А то частенько, чтобы спасти урожай, приходилось, взяв ружье и устроив на дереве меж ветвей насест, и ночевать около тех делянок. Когда началась хуторизация, отец надумал отделить Пилипа. «Видишь, ты не один у меня, — говорил отец. — Параска вот еще, да и Костик… Им ведь тоже жить надо».
Под хутор Пилип облюбовал себе неплохой клочок поля, возле глинищ — ям, где сельчане брали глину. Родили на том поле хорошо и картошка, и жито, и ячмень. А горох посеешь — стручья, как у фасоли. Зарились на этот клочок многие в деревне, но Пилип взял верх — первым привез на новую селитьбу лес на хату. За лето кое-как вдвоем с отцом и сруб подняли. На большее сил не хватило, да и некуда было так уж спешить — Пилип еще не был женат. Накрыли сруб под щетку камышом, заколотили окна и двери досками, так и на зиму оставили. А весной, когда уже и кирпич на печь заготовили, сгорел сруб. До самой обвязки сгорел. Кто-то не мои простить, что не ему это поле досталось, отомстил Пилипу — поджег. Поджег, когда деревня спала…
Снова Пилип лето напролет тужился с отцом — валили лес, пилили, тесали, возили, клали в стены. И к зиме новый, краше прежнего сруб поднялся на облюбованном Пилипом месте. Однако и в этом срубе пожить Пилипу не удалось — снова по весне кто-то злопамятный красного петуха подпустил…
Неизвестно, чем бы и кончилось, потому что Дорошки были упрямы, не хотели уступать, да началась коллективизация. Забурлило, завертелось тогда все в Великом Лесе! Да разве только в Великом Лесе. Сначала разговоры на улице, на завалинках, потом сходки, собрания, запись в колхоз, обобществление… Слыхала в те дни деревня и смех, слыхала и плач, причитания. Не было человека, который бы не жил коллективизацией, не думал так и этак о колхозе. И Пилип тоже думал, куда подаваться, что делать. Не раз говорил, спорил с отцом. Отец был убежден — в колхоз вступать нельзя. «Гуртовое черта стоит». Он прямо зверел, заходился весь, когда ему напоминали о колхозе. «Как — чтобы мое, нажитое мозолем, да так ни за что ни про что отдать?! Не-е! Да и что в колхозе? Я работать буду, жилы рвать, а кто-то будет лежать, гули разгуливать? Колхоз — это добровольное дело, кто хочет, тот пусть и вступает. А мне… мне и так хорошо». Чтоб меньше зарились на его добро, женил сына, Пилипа. Ни за что бы прежде не позволил сыну взять в жены, считай, голодранку Клавдию, вдовью дочь. А тут согласился. И на следующую неделю после свадьбы разделил хозяйство, разумеется, не на самом деле, а для видимости, для отвода глаз. Думал хоть этим что-нибудь спасти. Да где там! Даже на две семьи и лошадей, и волов, и коров, да и земли выходило больше, чем разрешалось иметь. Изрядный кусок поля отрезали у Дорошек, отчекрыжили и тот клок возле глинищ, который присмотрел было себе под хутор Пилип. Пришлось жить Пилипу на отцовской селитьбе, пристроив со стороны улицы сруб и соединив его сенями со старой хатой. В колхоз Дорошки не вступали. Несколько раз ездили в Ельники, ходили, бегали в сельсовет. Но разговор с такими был один: «Вступайте в колхоз, и все будет хорошо. А не вступите — пеняйте на себя!» Как раз в то беспокойное, хлопотное время председателем их, Великолесского сельсовета, выбрали Ивана. Ожила надежда: свой человек, поможет, не даст в обиду. Как бы не так! Иван чужим, совсем чужим стал. «Вы позорите меня перед всей деревней! — сказал однажды, зайдя к отцу. — Я других уговариваю вступать в колхоз, а отца родного, брата не могу уговорить. Что ж это получается?» Слово за слово — и вспыхнула ссора. Пилип больше молчал, предоставив выяснять отношения отцу и Ивану. Иван припомнил, как отец, можно сказать, выгнал его из дому, лишил хозяйства. «Да оно, может, и к лучшему. Я зато теперь свободен, собственность не засосала меня так, как вас. Хотя богатством вы еще не доросли до кулаков, но по натуре… По натуре — кулачье!» Отец не остался в долгу перед сыном, Иваном. «Г… да чтобы меня учило! Не пойду в колхоз, раскулачивай, высылай с дедовского подворья!» И Иван, пожалуй, выслал бы отца, если б Пилип не поддался на уговоры, не вступил в колхоз…
Поработал Пилип в колхозе — и привык, по душе пришлось. Голову ломать не надо, думать обо всем, как прежде, когда был единоличником, — и о плуге, и о бороне, и о телеге, и о семенах, да мало ли еще о чем. В колхозе один одно делает, другой — другое, один об одном заботится, другой — о другом. С горем пополам и отца Пилип уговорил не смешить людей, не ждать каких-то перемен. А тот потому и медлил, что думал — колхоз долго не продержится, распадется при первом случае. Правда, и Иван помог, заглянув однажды к ним в хату. «Вот что, батя, — сказал строго, по-казенному, как привык разговаривать с другими, Иван, — если не подашь этими днями заявление в колхоз — вышлю. На Соловки упеку! Хватит, чтобы мне тобою глаза кололи». Отец вскочил как укушенный, махнул рукою на дверь. «Вон, вон из моей хаты, чуж-чуженица! — заорал, выходя из себя от злости. — Вон! И чтоб нога твоя не ступала больше на мой порог!» Иван потупился и ушел, хлопнул дверью — штукатурка с потолка посыпалась…
Отец дня три погодя все же подал заявление в колхоз. Но что колхоз выдюжит, не распадется — не верил. Потому и плуг поновее, и борону получше спрятал, на чердак втащил; жеребенка-двухлетка тоже в колхоз не сдал — отгородил в хлеву закуток, обложил, забросал со всех сторон сеном и держал там до самой весны. А весной вывел как-то на двор и заплакал: от долгого стояния в темноте жеребенок ничего не видел — ослеп…
С колхозом вроде бы все на лад пошло, жить Пилипу да жить. Так нет же… Сколько ни спал он с женой, сколько ни старался — не беременела она. Проходили год за годом, а детей у них как не было, так и не было. На первых порах Пилипа это не беспокоило. «Будут еще!» — верил он. А потом засело в голове — если детей не будет, зачем же тогда жить, ради кого стараться? Поспрошал того-другого, как и что делать, чтоб жена забеременела. Но над ним смеялись: «Столько лет прожил, человече, а такому простому делу не обучился». А деревенский зубоскал Юлик Безмен предложил: «Меня найми. Хошь на неделю, хошь на месяц. И платы за работу не возьму». Уговаривал Пилип и жену, Клавдию, чтобы та походила по женщинам, посоветовалась, разузнала, кто в беде их виноват. «Может, мы и правда чего не знаем, что надо бы знать». Но жена заупрямилась, ни к кому не пошла. А может, и ходила, да не говорила ему, Пилипу, не сознавалась. Только замыкалась все больше в себе, молчала. Даже если в постели обнимал ее, бывало, Пилип, лез целоваться, она холодна была, как чужая. Всякая охота миловаться у Пилипа пропадала. Мрачнел, по неделе, а то и по две не заговаривал с женой, искал забвения в работе — и в поле, и на лугу ворочал как вол. В колхозе его фамилию на красную доску вывешивали, на собраниях часто поминали, премировали как передовика. Но не радовало все это Пилипа. Ради кого стараться, ради чего жить? Выпивать Пилип начал. Идет с работы, завернет в магазин и опрокинет вместе с другими стаканчик…
