Войдя со свѣчей къ юношѣ, названному племяннику, котораго онъ изъ любви, считалъ долгомъ учить уму-разуму и остерегать отъ мірскихъ искушеній, Акимъ Акимычъ поставилъ свѣчу на подоконникъ и сталъ въ дверяхъ, растопыря ноги и засунувъ руки въ карманы тулупчика. Онъ пристально уперся своими маленькими, сѣрыми, но ястребиными глазками въ глаза молодаго питомца. Шепелевъ, сидя на кровати, снималъ холодныя и мокрыя сапоги. Сонъ одолѣвалъ его и онъ не рѣшался начать тотчасъ-же разсказывать дядѣ все свое ночное приключеніе, а мысленно отложилъ до утра. Постоявъ съ минуту, Квасовъ вынулъ изъ кармана тавлинку съ табакомъ и высоко поднялъ ее въ воздухѣ, осторожно придерживая между двумя пальцами.
— Сколько ихъ? мычнулъ онъ важно, но шутя.
Шепелевъ, начавшій раздѣваться, чтобъ лечь спать, остановился и ротъ разинулъ.
— Что вы, дядюшка?
— Сколько тавлинокъ въ рукѣ? Ась-ко!
— Одна. A что…
— A ну прочти, Отче нашь съ присчетомъ.
— Что вы, дядюшка!.. Помилуйте… заговорилъ Шепелевъ, понявъ уже въ чемъ дѣло…
— Ну, ну, читай. Я тебѣ дядя! Читай.
Шепелева одолѣвалъ сонъ, однако онъ началъ.
— Отче нашъ, — разъ, иже еси, — два, на небеси, — три, да святиться, — четыре, имя твое… имя Твое…
Молодой малый невольно зѣвнулъ сладко и, спутавшись. прибавилъ не сразу: Шесть…
— А-а, брать. Шесть?! А-а!!
— Пять, пять, дядюшка. Да ей-Богу же вы напрасно…
— Не ври! вымолвилъ Акимъ Акинычъ и, приблизясь, прибавилъ: Дохни.
— Полноте дядюшка. Да гдѣ же мнѣ было и пить. Я на караулѣ былъ. Я вамъ завтра все повѣдаю.
— Дохни! — караулъ ты эдакій! Дохни. Я тебѣ дядя.
Шепелевъ дохнулъ.
— Нѣту!.. Гдѣ-жъ ты пропадалъ до седьмаго часу. Караулъ смѣнили небось въ четыре. Неужто-жъ, съ чертовкой съ какой запутался ужъ… Говорилъ я тебѣ, въ Питерѣ берегися…
— У принца Жоржа въ кабинетѣ былъ. Батюшки! Морозъ! отчаянно возопилъ Шепелевъ, ложась въ холодную постель. Да-съ, въ кабинетѣ! И разговаривалъ съ нимъ. Б-р-р-р… Да какъ свѣжо здѣсь. Что это вы дядюшка, казенныхъ-то дровъ жалѣете. Б-р-р-ры.
— У принца Жоржа? Что ты бѣлены что-ли выпилъ, иль пивомъ нѣмецкимъ тебя опоили. У принца Жоржа!
— Да-съ.
— Ты! крикнулъ Акимъ Акимычъ.
— Я-съ! крикнулъ шутя Шепелевъ изъ-подъ одѣяла.
— Когда?
— A вотъ сейчасъ.
— Ночью?
— Ночью!
Наступило молчаніе. Квасовъ стоялъ выпуча глаза и, наконецъ, не моргнувъ даже, взялъ съ окна стоявшій рукомойникъ и поднесъ его къ лицу укутавшагося молодого человѣка.
— Воды не боишься?
— Нѣтъ, не боюсь, разсмѣялся Шепелевъ.
— И не кусаешься?
— Нѣтъ.
— Почему? Какъ? Пожаръ, что ли, у него былъ?
— Нѣту.
— Ну, убили кого? Или ты самъ ему подъ карету попалъ. Онъ, вѣдь, полуночникъ. Гоняетъ, когда добрые люди спятъ.
— Нѣтъ. Ничего такого не было.
— По-каковски же ты говорилъ съ принцемъ? уже съ любопытствомъ вымолвилъ Квасовъ, поставя на мѣсто рукомойникъ.
— По-каковски? Вѣстимо по-нѣмецки! отчасти важно сказалъ молодой человѣкъ?
— По-нѣмец… По-нѣмецки!! Ты?
— Разумѣется. Онъ же по нашему ни аза въ глаза не знаетъ. Такъ какъ же…
Квасовъ вытянулъ указательный палецъ и, лизнувъ языкомъ кончивъ его, молча поднесъ этотъ палецъ къ самому носу племянника, торчавшему изъ подушки.
— Ну, ей-Богу же, дядюшка, по-нѣмецки говорилъ. Немного, правда… но говорилъ… Ей-Богу.
— Вишь, прыткій. Скажи на милость! разсуждалъ Квасовъ самъ собой и вдругъ прибавилъ:
— Да Жоржъ-то понялъ ли тебя?
— Понялъ, конечно.
— A ну, коли ты врешь? снова сталъ сомнѣваться Квасовъ.
— Ей-Богу. Ну какъ мнѣ вамъ еще побожиться?
— Стало быть, складно говорилъ? Хорошо? Не то, чтобы ахинею какую?..
— Еще бы! Извѣстно складно, коли понялъ! воскликнулъ Шепелевъ.
"А нихтъ михтъ?!" будто шепнулъ кто-то малому на ухо.
— Только разъ и совралъ, сейчасъ же признался онъ, вмѣсто михъ сказалъ михтъ.
— Ну это пустое! важно замѣтилъ Квасовъ и прибавилъ: A по ихнему, что такое — михтъ-то?
— Михтъ — ничего.
— Анъ вотъ и врешь! обрадовался Квасовъ и ударилъ въ ладоши. Ничего, по-ихнему: нихтъ! Вотъ я больше твоего, выходитъ, знаю.
— Да вы не поняли, дядюшка. Михтъ не значитъ, ничего, а нихъ значитъ ничего.
— Чего? Чего? Не разберу…
Шепелевъ повторилъ. Квасовъ снова понялъ по своему.
— Такъ михтъ — совсѣмъ ничего стало быть…
— Совсѣмъ ничего…
— Эка дурацкій-то языкъ! Господи! Стало быть, на прикладъ, если у нѣмца ничего нѣтъ, — онъ говоритъ: нихтъ. A если у него у дурака совсѣмъ ничего нѣтъ, такъ онъ говоритъ: михтъ. Тьфу, дурни!..
— Ахъ, дядюшка!.. Да вы опять не то! Михтъ — такого и слова нѣтъ по-нѣмецки.
— Зачѣмъ же ты его говорилъ…
— Да такъ…
— Какъ? Такъ! Совралъ, стало быть?
— Совралъ.
— Ну вотъ, я и говорилъ, что ты путалъ…
— Надо было сказать: михъ.
— Д-да. Вотъ что! Надо-то михъ… Такъ, такъ… Ну это не важность. Михъ, михтъ, это все одно. Объ чемъ же вы говорили. Разсказывай.
И Акимъ Акимычъ, со свистомъ понюхавъ табачку изъ березовой тавлинки, присѣлъ на кровать къ племяннику.
Шепелевъ, зѣвая и ежась отъ холода, вкратцѣ разсказалъ все, видѣнное и слышанное по случаю пріѣзда голштинскаго офицера въ серебрянной мискѣ.
— Такъ! Такъ! задумчиво заключилъ разсказъ Квасовъ, которому нибудь изъ двухъ, да плохо будетъ.
— Кому?
— Одному изъ двухъ озорниковъ! важно проговорилъ Квасовъ. Либо Васькѣ Шванвичу, либо Гришкѣ Орлову.
— Почему жь, дядюшка, вы на нихъ думаете?
— Ты, Митрій, ничего не смыслишь! сказалъ Акимъ Акимычъ нѣжнѣе. Миска-то Шванвича либо господъ Орловыхъ! Порося ты!.. Слово "порося" было самое ласкательное на языкѣ Квасова.
Такъ звалъ онъ покойницу жену брата, которую очень любилъ; также звалъ одну крестницу. жившую теперь замужемъ въ Черниговѣ и такъ сталъ звать названаго племянника, уже когда полюбилъ его.
— Ты, порося, смѣкай! Откуда пріѣхалъ голштинецъ! Съ арамбовской дороги съ рейтарами. A нашъ Алеха туда на охоту вчера поѣхалъ съ братомъ.
— Да. Надо полагать, изъ Арамбова онъ прямо.
— Кострюлечка или миска-то? кухонная или какая?..
— Да. То ись я не знаю, она не простая! она серебряная!
— Серебряная! воскликнулъ Квасовъ. Серебряная!! не кухонная кастрюля?
— Нѣтъ, дорогая… французская, должно быть. Хорошая! только ужъ погажена.
— Сдавлена на головѣ, какъ слѣдуетъ, зеръ-гутъ.
— Да, зеръ-гутъ! разсмѣялся Шепелевъ. Даже лапочки эдакія подъ скулами загнуты, будто подвязушки.
— Ну, господа Орловы! Болѣ некому. Либо нашъ преображенецъ Алеханъ, либо тотъ цальмейстеръ Григорья. Вѣрно! оно точно, что Шванвичъ Васька тоже эдако колѣно отмочить можетъ, даже, пожалуй, всю кастрюльку эту въ трубку тебѣ совьетъ двумя ладошками; но у него, братецъ, изъ серебра… Квасовъ присвистнулъ. Не токмо кастрюль, а и рублевъ давно въ заводѣ нѣтъ. Да! A господа Орловы, особливо Григорья, любятъ эти разныя бездѣлухи заморскія. Ну, какъ бы изъ этого колѣна не вышло чего совсѣмъ слезнаго… Государь голштинца въ обиду не дастъ. Шалишь!
— Неужто сошлютъ?
— Вѣрно, говорю тебѣ. Ну, спи скорѣе… Чрезъ два часа ротная экзерциція на дворѣ…
— Я не встану. Гдѣ же мнѣ встать. Что вы?
— Врешь, встанешь…
— Я уморился, дядюшка.
— Ничего, встанешь. Я тебѣ дядя!
Акимъ Акимычъ пошелъ къ себѣ въ горницу и бормоталъ:
— Ну, голштинецъ даромъ съ рукъ не сойдетъ!! За битаго двухъ небитыхъ даютъ, стало, за побитаго нѣмца двухъ Орловыхъ и отдадутъ. Да и того мало еще… То не при Лизаветъ Петровнѣ,- со святыми ее упокой, Господи! — перекрестился Квасовъ. Нѣмецъ нынѣ вздорожалъ паки и гораздо…
Квасовъ задумался среди своей горницы. Снова понюхавъ съ богатырскимъ шипеньемъ табаку изъ тавлинки, онъ поморгалъ глазами отъ наслажденія и взялъ было новую щепоть; но остановился и скосилъ пристальный взглядъ куда-то подъ шкафъ, будто вдругъ нашелъ тамъ что-то… Ему внезапно пришло нечаянное соображеніе и поразило его.
