Талызинъ, сидѣвшій лицомъ къ великому простору, глянувшему вдругъ на нихъ среди ночи и затишья, не выдержалъ:

— Стой! вскрикнулъ онъ. — Убирай весла! Всѣ повиновались.

— Поворачивай голову! смѣясь, скомандовалъ онъ. — Гляди, а чувствуй. Гдѣ лучше? У васъ или у насъ? Въ казармѣ или на кораблѣ?

Всѣ обернулись и никто не сказалъ ни слова. Всѣ залюбовались тихимъ таинственнымъ просторомъ водъ. И на всѣхъ повѣяло чѣмъ-то чуднымъ, новымъ, чего нѣтъ въ городѣ, нѣтъ въ полѣ….

— Гриша, сказалъ наконецъ Алексѣй, — гляди, что за диво? Знаете, ребята… Чудно! Просто хоть молиться. Гриша!

— Отстань! А молиться хочешь, такъ и меня помяни, а я спать хочу, промычалъ тотъ въ отвѣтъ.

— Ну, матросы, за весла! скомандовалъ Талызинъ. — Мы еще съ полверсты двинемъ въ море, а тамъ назадъ.

И лодка снова понеслась по гладкой, незыблемой поверхности. Только весла, всплескивая соду, нарушали общій сонъ и затишье, и будто серебромъ посыпало по бокамъ лодки, да серебристый слѣдъ вился за ней, какъ хвостъ и, расходясь въ обѣ стороны, страшно разростался, но все-таки пропадалъ и умиралъ въ безбрежномъ и живомъ просторѣ.

Гребцы, налегая усердно на весла, молчали; всякій думалъ свою думу, сознавая, что ставитъ судьбу свою на карту….

Григорій Орловъ тоже, скорчившись и согнувшись на двѣ лодки, думалъ свою думу. Онъ думалъ о томъ, какъ много перемѣнъ совершилось за послѣднее время. Онъ вспоминалъ двадцать четвертое апрѣля, которое теперь на всю жизнь останется у него запечатлѣннымъ на сердцѣ. Онъ почти не шутилъ, когда говорилъ старому Ѳошкѣ, что закажетъ мраморную доску, вырѣжетъ на ней это число и будетъ поклоны класть.

«И для Фридриха — это число важное! Трактатъ мирный его сочиненія одобренъ…»

Затѣмъ, думая о послѣднихъ дняхъ, мысль его поневолѣ сосредоточилась на Тепловѣ. Человѣкъ этотъ, присоединившись къ ихъ кружку, повидимому, долженъ былъ совершенно все круто видоизмѣнить и къ лучшему.

«Это дѣйствительно заправила нашъ, думалъ Григорій Орловъ, и дѣйствительно я кладъ нашелъ. Только одно мучитъ душу. Ну, вдругъ, не побоясь угрозы нашей, одумается онъ, оробѣетъ, пойдетъ за прощеніемъ къ государю и въ доказательство раскаянія назоветъ всѣхъ по именамъ. И все дѣло пойдетъ прахомъ! И всѣ мы будемъ… Богъ вѣсть гдѣ!»

Долго думалъ объ этомъ Орловъ, припоминая малѣйшее слово, малѣйшее движеніе, даже оттѣнокъ голоса новаго члена кружка, самаго старшаго, самаго вліятельнаго…

Но вдругъ среди тьмы зажглись огоньки и фонари улицъ петербургскихъ. Среди темной ночи, какимъ-то зловѣщимъ, краснымъ свѣтомъ сверкаютъ эти огоньки. Въ аду, вѣрно этакой вотъ, огонь неугасаемый. Лодка, сильно покачиваясь на волнахъ, быстро двигается по узкой темной рѣкѣ.

«Какъ Нева узка! думаетъ онъ. А, говорятъ, самая широкая на свѣтѣ. Куда! Висла и та шире гораздо».

Лодка все двигалась и, наконецъ, съ маху уперлась къ берегъ.

Григорій выходитъ съ братьями на берегъ и въ ту же минуту среди темноты нѣсколько военныхъ подходятъ съ нимъ.

— Вы — Орловы?

— Мы, говоритъ Алексѣй.

— Вы арестованы.

— За что? воскликнулъ тотъ.

— Тамъ узнаете… Идите.

Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ всѣ три брата и товарищи уже на гауптвахтѣ. Они стоятъ передъ зеленымъ столомъ, за которымъ сидятъ Нарышкинъ и Гудовичъ, замѣнившіе тайную канцелярію.

Дѣло простое. Тепловъ всѣхъ выдалъ. Передъ Гудовичемъ лежитъ длинный списокъ, во главѣ котораго стоятъ имена трехъ братьевъ Орловыхъ.

Въ сосѣдней комнатѣ слышенъ гулъ и шумъ; туда свозятъ всѣхъ арестованныхъ товарищей.

Григорій ясно слышитъ голосъ Шванвича, который божится и клянется всѣми святыми, что онъ никогда у господъ Орловыхъ не бывалъ, что онъ ихъ только бивалъ.

— Бывалъ! Бивалъ! восклицаетъ кто-то и хохочетъ весело.

И въ какомъ-то круговоротѣ Григорій съ полусловъ и намековъ узнаетъ отъ Гудовича, что государыня арестована на время на Смольномъ дворѣ. Не далѣе какъ завтра, она будетъ отвезена въ Шлиссельбургъ и заключена на вѣки.

Гудовичъ и Нарышкинъ начинаютъ подробный допросъ братьевъ, какъ главныхъ участниковъ. Григорій отвѣчаетъ истину, но братъ Алексѣй вдругъ хватаетъ его за руку.

— Гриша, нечего по пусту языкомъ болтать! восклицаетъ онъ. — Что тутъ сказывать, дѣло простое, они сами лучше насъ все знаютъ. Виноваты кругомъ, ну и руби головы! Дѣло такое, и святое и грѣшное, и правое и виноватое! Или панъ, или пропалъ. Та же чехарда! Не сѣлъ на-конь, стань конь! Я больше ни слова! Хоть пытай, хоть на дыбу тяни!

И черезъ минуту Григорій уже въ отдѣльной каморкѣ, гдѣ стоитъ только одна кровать, даже безъ матраца. Окошко рѣшетчатое. И въ это окно проливается слабый свѣтъ не то отъ фонаря, не то отъ луны. И въ этой каморкѣ такъ же тихо, какъ въ гробу. Только мышь въ углу грызетъ гнилую доску. Да вѣдь и это, поди, въ гробу бываетъ; вѣдь есть земляныя мыши, которыя прокладываютъ дорожку къ зарытому покойнику.

«Я всѣхъ погубилъ! Я этого Искаріота, хохлацкаго наперсника раздобылъ. И всѣхъ перебрали. Никто даже не останется цѣлъ, чтобы ему, по крайней мѣрѣ, горло перерѣзать. A она? Что она? Проклинаетъ его!»

И подъ наплывомъ горя и отчаянія Григорій забылъ о каморкѣ. Кто-то взялъ его за руку.

— Что? восклицаетъ онъ, вздрогнувъ.

— Иди!

Онъ послушно встаетъ и идетъ за какимъ-то преображенскимъ солдатомъ. Солдатъ оборачивается, это — Квасовъ.

— Ты какъ въ рядовые угодилъ?! восклицаетъ Григорій. — Ты вѣдь, лѣшій, у насъ не захотѣлъ быть. Такъ за что же тебя-то разжаловали?

Но Квасовъ не отвѣчаетъ, и только махнулъ рукой. Не зная самъ, какъ и когда прошелъ онъ длинный корридоръ, спустился по какой-то страшно крутой, будто винтовой лѣстницѣ. Григорій уже на улицѣ. На дворѣ свѣжо, солнце еще не подымалось и онъ чувствуетъ, какъ озябла голова его безъ шапки. Безсознательно идетъ онъ за Квасовымъ, проходитъ крыльцо, какія-то ворота и сразу вступаетъ въ кучку телѣгъ.

И всѣ тутъ! Да, всѣ до единаго! Ни одного не позабылъ Тепловъ.

Гробовое молчаніе царитъ между ними, никто ни слова. Да и что тутъ говорить! Но одно только видитъ Григорій, чувствуетъ, и болью отдается оно у него на сердцѣ. Онъ видитъ на всѣхъ лицахъ, читаетъ во всѣхъ взорахъ одно — укоръ!

— Ты Теплова привезъ! Ты насъ погубилъ! говорятъ всѣ эти мертво-блѣдныя лица и трепетные взоры. И онъ невольно опускаетъ глаза, закрываетъ лицо руками и не хочетъ даже знать, видѣть, что происходитъ кругомъ.

Его посадили на какую-то телѣгу; онъ боится открыть глаза, но чуетъ, что и всѣ садятся. Онъ двинулся, его везутъ, но онъ чувствуетъ, что не одинъ онъ ѣдетъ, всѣхъ везутъ, и братьевъ, и друзей! Неужели и мальчугана Владиміра не пожалѣли они? Чѣмъ онъ виноватъ? Тѣмъ, что родня! Какъ онъ держалъ его у себя на квартирѣ? Зачѣмъ не отправилъ его къ брату Ивану въ Москву? A братъ Иванъ, и до него доберутся? Онъ чѣмъ виновенъ? Уже три года, какъ не видались они. Да что онъ? Что братья? Букашки, прахъ… Она! Она имъ погублена. Но куда жъ везутъ ихъ? И Григорій, открывъ глаза, вскрикнулъ и схватился за сердце.

Вереница телѣжекъ выѣхала на Адмиралтейскую площадь и здѣсь, гдѣ такъ часто гулялъ онъ, ѣздилъ верхомъ, здѣсь. гдѣ еще вчера проходилъ, спѣша свидѣться… Здѣсь уже состряпали на скорую руку высокій помостъ, столбы и плаху…

Какъ часто слыхалъ онъ въ дѣтствѣ разсказы отца и матери, разсказы мамушекъ, разсказы Агаѳона о Бироновскихъ казняхъ, и вотъ вдругъ его чередъ! И какъ скоро, просто, незамѣтно привела его сюда судьба и толкаетъ на плаху…

— Не срамись, Гриша! слышитъ онъ рядомъ съ другой телѣжки. — Баба ты, или офицеръ? Умирать, такъ умирать! Нешто мы не виноваты?! Повернись дѣло вправо — были бы герои, повернулось влѣво — и преступники!

И отъ словъ брата у Григорія свѣтлѣй на душѣ, онъ бодрѣе поднимаетъ голову.

Телѣжки останавливаются у высокаго помоста. Тысячная толпа заливаетъ кругомъ и помостъ, и телѣги, но мертвое молчаніе царитъ въ этой толпѣ. Никто ни единымъ словомъ, ни единымъ взглядомъ не хочетъ оскорбить преступниковъ. Нѣтъ, на всѣхъ лицахъ Орловъ читаетъ жалость и сочувствіе. Да, православные знаютъ за какое дѣло они погибаютъ.