— Какъ забудутъ?

— Да такъ! Нарочно. Меня вотъ теперь нашъ ротный командиръ ни за что поѣдомъ ѣсть. Онъ меня единажды 12-ть часовъ проморилъ на часахъ во двору у графа Кирилы Григорьевича.

— Кто такой?

— Графъ Кирилъ Григорьевичъ? Гетманъ. Ну, Разумовскій. Нешто не знаете. «Всея Хохландіи самодержецъ» зовется онъ у насъ… Теперь только вотъ обоимъ братьямъ тѣсновато стало при дворѣ, кажется, скоро поѣдутъ глядѣть, гдѣ солнце встаетъ.

— A гдѣ это? вдругъ спросилъ Шепелевъ съ любопытствомъ.

— Солнце-то встаетъ? A въ Сибири. Это такъ сказывается. Да… Такъ вотъ, объ чемъ бишь я говорилъ. Да объ гоньбѣ-то нашей. Пуще всего въ Чухонскій Ямъ носить повѣстки. Тутъ при выходѣ изъ города гдѣ овражина и мостикъ, всегда бѣды. Одного измайловца до нага раздѣли, да избили до подусмерти.

— Грабители?

— Да. Говорятъ будто вотъ изъ ихнихъ… И Державинъ мотнулъ головой на внутреннія комнаты. Два Голштинскихъ будто бы солдата, изъ Арамбова.

— Вотъ какъ?

— Да это пустое. Нынѣ, что ни случилось, сейчасъ валятъ на голштинцевъ, какъ у насъ въ Казани все на татаръ, что ни случись, сваливаютъ. Надо думать, разбойники простые. Имъ въ Чухонскомъ Яму любимое сидѣніе съ дубьемъ.

— Что вы! Ахъ, батюшки! Вотъ я радъ, что вы меня предувѣдомили! воскликнулъ Шепелевъ. Я туда часто хожу. У меня тамъ… И молодой малый запнулся…

— Зазнобушка!

— Охъ, нѣтъ! То есть да… То есть, видите ли, тамъ живетъ семейство одно, княжны Тюфякины.

— Ну вотъ! Князь Тюфякинъ. Да. Я ему-то и носилъ прежде повѣстки. Нынѣ онъ ужъ не у насъ.

— Ну, да, конечно. Онъ же, вѣдь, прежде преображенецъ былъ и недавно только въ голштинцы попалъ. Я женихомъ считаюсь его сестры…

— Хорошее дѣло. Чрезъ него и вы чиновъ нахватаете. Да и какъ живо! Но какъ же это вы съ масляницы здѣсь, а ужъ въ женихахъ.

— Ахъ, нѣтъ. Это еще моя матушка съ ихъ батюшкой порѣшили давно. Мы сосѣди по вотчинамъ и родственники тоже. Теперь, вотъ какъ меня произведутъ въ офицеры, я и женюсь! Такъ завѣщалъ родитель ихъ покойный. Но одинъ Шепелевъ былъ женатъ уже на одной Тюфякиной и она приходилась золовкой, что-ли, моей теткѣ родной. A невѣста моя, хоть и отъ втораго брака, но, можетъ быть, это все-таки сочтется родствомъ.

— Какое-жъ это родство! разсмѣялся Державинъ. Вмѣстѣ на морозѣ въ Миколы мерзли. Любитесь, небось, шибко. Не бось, дѣвица красавица и умница.

— Изъ себя ничего… Только я эдакихъ не жалую. Дѣвица должна быть смиренномудрая. Такъ, вѣдь! A эта, насчетъ ума и другихъ прелестей — столичная дѣвица! Молодецъ на всѣ руки. Ужъ очень даже шустра и словоохотлива. Она и родилась здѣсь. Батюшка мой, покойникъ, и матушка тоже заглазно мнѣ ее опредѣлили въ жены. Ну, да это дѣло… Это еще увидится. Я отбоярюсь. Мнѣ съ княземъ Глѣбомъ уже больно шибко не охота родниться.

— A что же? Онъ нынѣ въ силѣ. Голштинецъ, хоть и русскій.

— Нехорошій человѣкъ. Я ужъ порѣшилъ отбояриться отъ его сестры.

И молодой малый тряхнулъ головой и усмѣхнулся съ напускной дѣтской важностію. Онъ, какъ ребенокъ, хвасталъ теперь предъ новымъ знакомымъ своей самостоятельностью, относительно вопроса о женитьбѣ.

— Вы одни у матушки?

— Одинъ, какъ перстъ.

— И вотчины, и все иждивеніе будетъ ваше;

— Да, но… Шепелевъ снова запнулся въ нерѣшительности: сказать или нѣтъ? И, какъ всегда, совѣстливость его и прямота взяли верхъ. — Нечему переходить-то… продолжалъ онъ. У матушки имѣніе хотя и есть… но покойникъ родитель оставилъ ей такой чрезмѣрный должище, что заплатить его не хватитъ никакихъ вотчинъ. Еслибъ и весь уѣздъ былъ нашей вотчиной, такъ не хватило бы.

— И въ этомъ мы съ вами ровни. У меня тоже немного. Но все-таки вы не живете въ казармахъ! прибавилъ Державинъ.

— Я у дяди Квасова, на хлѣбахъ…

— Господинъ Квасовъ. Гренадерской роты нашей. Знаю его за добрѣющей души человѣка, сказалъ Державинъ и въ то же время подумалъ про себя: «какъ этого лѣшаго не знать!»

— Онъ изъ лейбъ-компаніи, какъ-то странно сказалъ Шепелевъ, будто предупреждая вопросъ Державща. — Но я его очень люблю…

— Какъ же, позвольте… заговорилъ этотъ. Извините за нескромность. Какъ же господинъ Квасовъ оказался вашимъ дядюшкой?..

— Видите ли… Когда ихъ всѣхъ царица покойная произвела въ дворяне, по возсшествіи своемъ на престолъ, то братъ младшій Квасова, тоже бывшій солдатъ гренадеръ, но оченно видный и красивый, прельстилъ одну мою тетку двоюродную, которая всегда жила въ Петербургѣ. Онъ на ней и женился и вскорѣ умеръ. Вотъ господинъ Квасовъ и выходитъ мнѣ теперь…

— Да… Опять тоже на морозѣ вмѣстѣ мерзли… Какая-жъ это родня! разсмѣялся Державинъ.

— Да. Но я его очень люблю. Онъ истинно добрый и благородный человѣкъ, хотя происхожденія и не нашего, дворянскаго.

— Вы у него, стало, и живете въ качествѣ родственника. Ну-съ, я не такъ счастливъ, живу съ рядовыми солдатами. Плачу за себя пять рублей въ мѣсяцъ одному капралу Волкову и у него же въ горницѣ, въ углу, и живу за перегородкой. Тяжело. Придешь иной разъ домой, уходившись въ разсылкахъ, или съ вѣстей, или послѣ ученья, хочешь заснуть, а тутъ ребятки орутъ, бабы ихъ межъ собой ругаются, а то и въ драку полезутъ. A мужья ихъ мирить, да разнимать — помеломъ, бренномъ, либо и кочерьгой. A начальство ни въ грошъ не ставятъ. Кричи не кричи. Помню, вотъ, какъ то ночью просыпаюсь — шумъ, гамъ въ казармахъ, а меня съ кровати кто-то тянетъ за одѣяло, да молится, пусти его на постель. По казармѣ ходятъ, орутъ, ищутъ. Очнулся я совсѣмъ, смотрю — нашъ же флигельманъ, Морозовъ. — Ты что? спрашиваю. — «Убить хотятъ. Дежурный офицеръ отлучился на вечеринку. Не выдавайте имъ меня. Защитите, родной, до утрова, а то убьютъ съ пьяну. Удрать не могу — ворота стерегутъ. Спасите. Васъ, какъ барскаго роду, не посмѣютъ тронуть». — Да какъ-же мнѣ, говорю, тебя спасти? — «Пустите, говоритъ, лечь на вашу кроватку подъ одѣяло. A сами уйдите куда-нибудь». — Что-жъ дѣлать-то? Пустилъ, а самъ всталъ и пробрался тихонько на улицу. Всю ночь они проискали его — убить, а моей кровати не трогаютъ… Это, говорятъ, нашъ барчюкъ спитъ. Такъ онъ до зари, зарывшись въ мое одѣяло, и пролежалъ, покуда офицеръ не вернулся и не унялъ пьяныхъ. А, вѣдь, флигельманъ насъ же и обучаетъ и, стало быть, такое же начальство, что и офицеръ. Да-съ, повиновенія у насъ мало. Буяны все, да озорники. Съ жиру бѣсятся.

— Отчего-жъ они буянили-то — съ пьяну?

— Да. Первое дѣло, у насъ новое путало завелся, господинъ Орловъ. Слыхали, я чаю, два брата, силачи эдакіе. Другой-то братъ, старшій, артиллеріи цалмейстеръ… Не знаете?

— Нѣтъ.

— Что это вы ничего не знаете. Я вотъ и недавно прибылъ, а все знаю. Ну, вотъ этотъ Орловъ — воистину путало — зачастую угощаетъ виномъ свою роту. Такъ, зря, видно денегъ дѣвать некуда. Вотъ они въ тѣ поры и напились. A какъ флигельманъ Морозовъ больно доѣхалъ ихъ ученьемъ, то они съ пьяну и полѣзли. Да, сказываютъ, и Орловъ за что-то золъ на Морозова и ихъ науськивалъ на него. Выйдетъ, молъ, шумъ, другаго назначутъ флигельмана. A эдакое ему зачѣмъ-то на-руку. Двуличневый это народъ — оба брата.

— Орловы?

— Да-съ. Деньги тратятъ большія, а состоянія большаго у нихъ нѣтъ. Всякій вечеръ у нихъ сборища офицеровъ. Крикъ, гамъ, затѣи шальныя. А, вѣдь квартира-то ихъ на видномъ мѣстѣ, не далече и до самаго дворца. Былъ ужъ, говорятъ, разъ приказъ имъ отъ принца — держать себя скромнѣе. И ничего не помогло. Говорили, будто даже одинъ изъ нихъ, нашъ же офицеръ, Пассекъ, отвѣчалъ: «у васъ-де тамъ пиво пьютъ, а мы матушку сивуху тянемъ, такъ мы другъ дружкѣ не помѣха».

— Однако, дерзость какая? Что-жъ на это принцъ отвѣтилъ?..

— Ну, до принца-то оно, положимъ, врядъ дошло. Кто-жъ эдакое пойдетъ передавать. Самъ ногъ не унесешь… Что это такое!? вдругъ прибавилъ Державинъ, прерывая бесѣду и оборачиваясь въ окно. Будто подъѣхали. Слышите, полозья скрипятъ по снѣгу.

Оба рядовые прислушались и, подъ здоровый храпъ спящихъ на ларяхъ холоповъ, съ трудомъ разслышали шумъ полозьевъ и звукъ бубенцовъ. Они глянули въ окно и среди яркой, бѣлой улицы, освѣщенной какъ днемъ, увидѣли сани парой, съ кучеромъ чухонцемъ, а въ саняхъ что-то огромное, странное. За санями ѣхали верхомъ двое солдатъ.