3.
Спит усталая Ли и не слышит, как плачет дитя.
Сполз покров — свежесть ночи встревожила детское тело…
Опускается Ной и, одеждой едва шелестя,
Осторожно оправил ребенка рукой неумелой.
Замер плач. Широко вдруг раскрылись большие глаза —
Улыбаясь, дитя потянулось, как к матери, к Ною —
Что-то в сердце тревожно забилось, как в бурю лоза.
И, шумя, покатилось к былому растущей волною.
Уплывали мгновенья, задумчивый месяц бледнел,
Волны робко шипели, качая ковчег полусонно.
Ной над спящим ребенком все думал о жизни, яснел
И, грустя, возвращался в ее необъятное лоно.
— «Для того ли я ждал, проклинал и горел,
Чтобы волны сомкнулись над грудою тел?..
Чтобы завтра лишь рыбы тупые одне
Удивлялись созвездьям в немой тишине?
Смерть мертвее тоски… Смерть бессмысленней зла…
Разве не было в жизни святого угла?
Проклинал я, — но скорбь, и проклятья, и гнев
Не живей ли, чем гор огнедышащих зев?
Скат морской не страдает, — но кто б захотел
Променять все страданья на этот удел?
Не жесток ли, не слеп ли был жалкий мой суд?
Разве не было ясных и полных минут?
Если счесть их, — быть может, все черные дни
Не затмили бы их золотые огни…
Или юность моя не была мне игрой?
Не вставал ли, как солнце, я с каждой зарей?
Щедро радость дарил, никого не давил
И живым отдавал весь огонь моих сил…
Я родил справедливость, зажег красоту,
В песню моря вдохнул и напев, и мечту…
Мыслью мир облетел, небеса разбудил
И свободой холмы и поля оживил…
Кто наполнит широкою песнью леса?
Чьи беспечные ноги омочит роса?
Разве лань не жила до того, как она
Под зубами тигрицы погибла средь сна?
Камни глухи, и ветер не слышит себя…
О Творец, я не буду суровей Тебя!
Помнишь, как я молился и плакал тогда?
Если б мог, всех детей я собрал бы сюда.
Трудно жить… Но узнать все цветы на земле,
Чтобы, вырвав глаза, захлебнуться во мгле!..
Этот тесный ковчег нас не выдал и спас,
Но не стал ли он грязной могилой для нас?
Стены, стены, и серые черви забот…
В тесноте только низкое пышно цветет.
Даже мудрость моя от меня отошла —
Слишком близко лежал я у падали зла!
Там, в былом, не цвела ль моя воля сильней?
Сколько знал я победных сверкающих дней…
Иафет мой был юным свободным орлом,
Ли, как ель на рассвете, дышала теплом,
Сим был мягче и чище… Лишь Хам… Но и Хам
Здесь подлей, беспощадней и злее, чем там.
Новый берег молчит за туманом вдали.
Ли, твой сын будет новым побегом земли…
Пусть он будет сильней и счастливей меня,
Пусть увидит все краски грядущего дня —
Если жажду мою утолить я не мог,
Для него я хоть светлую жажду сберег…»
Серый свет по ковчегу скользнул.
Волны стелют предутренний гул.
Гаснут звезды в пролете дверей…
В трюме шорох притихших зверей.
Ли проснулась. Сын спит, как цветок
Не грохочет о кровлю поток.
Небо чисто, светлеет стена.
И не верит, и верит она:
«Иафет, о проснись, Иафет!
Тучи скрылись, и близок рассвет…»
Кто там плачет под бледной луной?
Но узнала и вздрогнула: Ной.
4.
До этого заключительного раздела книги добираются обычно самые дотошные и квалифицированные читатели. Те, кому любо заглянуть за кулисы стиха, кому интересны побудительные импульсы и мотивы написания того или иного произведения, варианты и разночтения. Для кого интимные биографические факты, вкрапленные в художественный текст, не предмет смакования, но путь к более глубокому постижению творчества и личности писателя. Что касается Саши Черного, то подсказки такого рода, смею заметить, особенно важны. Ибо его частная жизнь никогда не была на виду. По свойствам своей натуры поэт предпочитал водиться с людьми не знаменитыми, не оставившими — увы — следа на скрижалях истории. Но вовсе не значит, что эти внелитературные знакомства не оставили следа в его творчестве. А коли были среди знакомых знаменитости, то не худо вскрыть житейские и духовные взаимосвязи их с автором.
Среди современников, упомянутых поэтом, есть немало и таких, с кем он не состоял в непосредственном знакомстве. Это всевозможные «герои дня», занимавшие первые или десятые места на политической арене, либо те, кто становился «на полторы недели знаменит» в литературном мире, а ныне пребывает в безвестности. Забыты не только имена — изветрился из памяти поколений бытовой, общественный и культурный фон минувших эпох. Вся та реальная и персональная конкретика, которая была понятна без пояснений современникам — читателям «Сатирикона» или парижских «Последних новостей» и которая ныне, при удалении на значительную временную дистанцию, требует освещения и толкования. Ибо поэт адекватно понят и, стало быть, оценен по достоинству может быть лишь в контексте времени. Да, мы знаем, что «до всякого столетья он» и «вечности заложник», но одновременно поэт еще и дитя своего века. И подлинно: «И лучше всего послужит поэт своему времени, когда даст ему через себя сказать, сказаться» (М. Цветаева). Если такое сказано поэтом над-мирным, без-мерным, то что тогда говорить о поэте-сатирике, погруженном в житейскую суету и злобу дня. Так что не ради праздного всезнайства совершаются экскурсы в прошлое, в эпоху, когда жил поэт, а затем, чтоб «дойти до самой сути».