Еле льющаяся зыбь вяло плещется у пляжа.

Из огромных облаков тихо лепятся миражи.

Словно жемчуг в молоке — море мягко, море чисто,

Только полосы сквозят теплотою аметиста.

Солнце низко у воды за завесой сизой тучи

Шлет вишневый страстный цвет, тускло-матовый, но жгучий.

Мокрый палевый песок зашуршит, блеснет водою,

И опять сырая нить убегает за волною.

Горизонт спокойно тих, словно сдержанная нежность,

Гаснут тени парусов, уплывающих в безбрежность —

Это тучи и вода с каждым мигом все чудесней

Чуть баюкают закат колыбельно сонной песней…

              Видно, север стосковался

              По горячим южным краскам —

Не узнать сегодня моря, не узнать сегодня волн…

              Зной над морем разметался,

              И под солнечною лаской

Весь залив до горизонта синевой прозрачной полн.

              На песке краснеют ивы,

              Греют листья, греют прутья,

И песок такой горячий, золотистый, молодой!

              В небе облачные нивы

              На безбрежном перепутье

Собрались и янтарятся над широкою водой.

На синем фоне зимнего стекла

В пустой гостиной тоненькая шведка

Склонилась над работой у стола,

Как тихая, наказанная детка.

Суровый холст от алых снегирей

И палевых снопов — так странно-мягко-нежен.

Морозный ветер дует из дверей,

Простор за окнами однообразно-снежен.

Зловеще-холодно растет седая мгла.

Немые сосны даль околдовали.

О снегири, где милая весна?..

Из длинных пальцев падает игла,

Глаза за скалы робко убежали.

Кружатся хлопья. Ветер. Тишина.

Желтых лыж шипящий бег,

Оснеженных елей лапы,

Белый-белый-белый снег,

Камни — старые растяпы,

Воздух пьяный,

Ширь поляны…

Тишина!

Бодрый лес мой, добрый лес

Разбросался, запушился

До опаловых небес.

Ни бугров, ни мху, ни пней —

Только сизый сон теней,

Только дров ряды немые,

Только ворон на сосне…

Успокоенную боль

Занесло глухим раздумьем.

Все обычное — как роль

Резонерства и безумья…

Снег кружится,

Лес дымится.

В оба, в оба! —

Чуть не въехал в мерзлый ельник!

Вон лохматый можжевельник

Дерзко вылез из сугроба,

След саней свернул на мызу…

Ели встряхивают ризу.

Руки ниже,

Лыжи ближе,

Бей бамбуковою палкой

О хрустящий юный снег!

Ах, быть может, Петербурга

На земле не существует?

Может быть, есть только лыжи,

Лес, запудренные дали,

Десять градусов, беспечность

И сосульки на усах?

Может быть, там, за чертою

Дымно-праздничных деревьев,

Нет гогочущих кретинов,

Громких слов и наглых жестов,

Изменяющих красавиц,

Плоско-стертых серых Лишних,

Патриотов и шпионов,

Терпеливо робких стонов,

Бледных дней и мелочей?..

На ольхе, вблизи дорожки,

Чуть качаются сережки,

Истомленные зимой.

Желтовато-розоватый

Побежал залив заката —

Снег синей,

Тень темней…

Отчего глазам больней?

Лес и небо ль загрустили,

Уходя в ночную даль,—

Я ли в них неосторожно

Перелил свою печаль?

Тише, тише, снег хрустящий,

Темный, жуткий, старый снег…

Ах, зовет гудящий гонг:

«Диги-донг!» —

К пансионскому обеду…

Снова буду молча кушать,

Отчужденный, как удод,

И привычно-тупо слушать,

Как сосед кричит соседу,

Что Исакий каждый год

Опускается все ниже…

Тише, снег мой, тише, лыжи!

На сосне хлопочет дятел,

У сорок дрожат хвосты…

Толстый снег законопатил

Все овражки, все кусты.

Чертов ветер с хриплым писком,

Взбив до неба дымный прах,

Мутно-белым василиском

Бьется в бешеных снегах.

Смерть и холод! Хорошо бы

С диким визгом взвиться ввысь

И упасть стремглав в сугробы,

Как подстреленная рысь…

И выглядывать оттуда,

Превращаясь в снежный ком,

С безразличием верблюда,

Занесенного песком.

А потом — весной лиловой —

Вдруг растаять… закружить…

И случайную корову

Беззаботно напоить.