Охотники и загонщики добрались наконец до вершины; волк, время от времени бросавший взгляд на смоляно–черного сокола, продолжал стремительно нестись вперед, преследователи не отставали. Вдруг конь Хель издал пронзительный крик и сорвался вниз с откоса; рухнув на камни, покрытый пеной жеребец придавил собой гхола, и было слышно, как затрещали кости, раздавленные тяжелым телом. Изрыгая ругательства и команды и опираясь на копье, полутруп нашел все же силы, встал на ноги и продолжил погоню пешим, потому что конь Хель был уже ни на что не годен, — он лежал на снегу, с неестественно вывернутой шеей, а раздвоенные копыта отбивали дробь в предсмертных судорогах.

В этот момент сокол прокричал «скрии!» и устремился вправо, а серебряный волк продолжил бег в прежнем направлении. Снова раздался крик сокола, но волк бросился вперед к вершине, укутанной завитками штормовых туч. Издав еще один крик, сокол снизился, сложил крылья и спикировал вниз на волка. Как только он раскрыл крылья, — чак! — стрела, пущенная из арбалета, пронзила его тело, и, издав жалобный крик, птица камнем упала на заснеженный склон.

Не обращая внимания на ликующие крики приближающейся погони, серебряный волк резко изменил направление бега, метнувшись к распростертому на снегу соколу. Бережно взяв в пасть раненую птицу и стараясь не касаться пронзившей ее стрелы, серебряный зверь снова бросился вперед по крутому склону очередного откоса, рассекая сильным телом снежную круговерть.

А валги шли по следу, огромные черные волкоподобные существа, одержимые желанием покончить со своим смертельным врагом, покрытым серебристой шерстью.

Погоня продолжалась, враги поднимались по склону, борясь со свистящим встречным ветром, а темное небо над ними все больше мрачнело. Наконец серебряный волк перевалил через гребень и очутился на круглой плоской площадке, окруженной со всех сторон почти отвесной каменной стеной, заключившей этот клочок земли в тесные объятия, превратив его в капкан для беглецов.

Волк — дрэг — сделал несколько шагов и осторожно положил черного сокола на мягкий снег, а затем сам с глухим рычанием завертелся вокруг и бросился назад к стене скал, окружающих площадку.

Визжащая толпа валгов, рюкков, хлоков, а с ними вместе и гхол приближалась, оскалив клыки, обнажив клинки, изготовив стрелы луков и арбалетов, зажав в руках палицы с острыми шипами. Жаждой крови горели их глаза, какие можно видеть у змей и ехидн. В отдалении, неясно видимая сквозь пургу, стояла огромная крепость, ее черные как смоль стены были испещрены полосами ледяной глазури, перемежающимися с длинными белыми пятнами инея.

Гулко рыкнув и повернувшись спиной к преследователям, волк подошел к раненому соколу, и в этот момент завывающая снежная круговерть охватила и окутала все вокруг, рассыпая заряды колючего снега и погружая горы в белую мглу.

САМЫЙ ДЛИННЫЙ ДЕНЬ 5Э983

(двадцать шесть лет тому назад)

Первые родовые схватки начались сразу же после того, как утренняя заря Ха–Джи сошла на степи Моко. Юную Тейджи с большим, выступающим вперед животом сразу же препроводили в родильную палатку, где уже сидели повитухи. Они посадили Тейджи на родильный табурет, установленный над неглубокой выемкой в полу, выстланной плетеными матами из соломы. В палатке была уже подготовлена палочка, в которую роженице следовало впиваться зубами при схватках, а также сок желтого мака, чтобы облегчить боль, когда она станет совсем уж нестерпимой. В углах стояли курильницы с ладаном, распространяющие по юрте аромат, дающий успокоение. Вода уже вскипела, пеленки были приготовлены, а рядом с ними отдельной стопкой лежали полотенца для обтирания крови и для других возможных нужд. Приготовлены были и драгоценные благовонные масла, и благоуханные мыла для омовения после родов. Заблаговременно был принесен набор ритуальных ножей: бронзовый нож, которым надлежит воспользоваться, если женщина не сможет вытолкнуть ребенка и возникнет необходимость в кесаревом сечении; железный нож — для того, чтобы перерезать горло, если на свет появится уродец; процедура эта совершается быстро, а случившееся держится в тайне, дабы не опозорить племя. Но никто не думал, что придется воспользоваться каким–либо ножом, поскольку дело происходило в Ха–Джи — самый длинный день в году — благоприятное время, если таковое вообще бывает для рожениц.

Шакун, которой только что исполнилось одиннадцать, впервые было дозволено присутствовать при родах — ей самой предстояло выйти замуж не позже чем через год и, несомненно, сразу же забеременеть, а поэтому ей следовало знать подобные вещи — сейчас она бежала, неся бурдюк, наполненный водой из глубокого ручья, протекающего в степи. Холодная вода предназначалась для охлаждения лба Тейджи, и делать это в течение сегодняшнего дня было поручено Шакун.

Во всех остальных семьях варили чай, чтобы женщины племени, сидя в ожидании конца родов, могли потягивать его. Что до мужчин племени Холаи Чанг, то они в тот день не носились по степи верхом на своих косматых лошадках, а плясали вокруг центрального костра и пили сброженное молоко кобылиц за здоровье Тейджи, младшей жены вождя, которая должна была разрешиться от бремени.

…Когда в селении Югу на берегу Джингарианского моря наступил рассвет, Вангу стащил на воду свое маленькое суденышко и развернул косые паруса, чтобы поймать свежий утренний бриз, дующий с берега; у него было предчувствие, что улов в этот день, самый длинный в году, будет стоить того, чтобы отправиться с ним на главный базар великого портового города Джанйонга.

Он добрался до залива, омывающего западную часть Шабинга, крошечного скалистого островка, что возвышался над водой, как часовой, охраняющий вход в бездонную пучину. Пока лодку нес вперед попутный бриз, рыбак готовил многожильную шелковую бечеву; пожалуй, эта новая снасть окажется достаточно прочной, чтобы устоять под рывками даже самой крупной рыбы; и того, что произошло на прошлой рыбалке, когда его снасть разорвал какой–то неизвестный морской обитатель, на этот раз не случится.

…В юрте Тейджи шли уже последние приготовления. Крики и стоны роженицы становились все громче, хотя воды еще не отошли; а солнце между тем все выше и выше взбиралось по небосводу, и чем светлее становилось вокруг, тем более жарким становился этот долгий день. Юную Шакун снова послали к холодному ручью, чтобы вновь наполнить бурдюк свежей водой, и она пошла, стараясь держаться подальше от мужчин, сидевших вокруг главного костра и занятых возлияниями, дабы избежать их двусмысленных взглядов и похотливых замечаний.

…Вангу расправил свою новую снасть, выбрав самый большой крючок, имевшийся в его рыбацком арсенале, и насадил на острие сетчатый мешок с рыбьими потрохами. Он произнес короткую молитву, обращенную к богу морей, и, опустив цепь с крюком и приманкой за борт, стал понемногу разматывать прочную шелковую бечеву. Наживка скрылась под водой. Чуть позади того места, где сейчас находился Вангу, из моря под углом к поверхности выпирал один из утесов островка Шабинг; при взгляде на скалу в голову невольно приходила мысль о том, что этому утесу известно все, что происходит в водной пучине, — настолько строгим и непроницаемым казался этот каменный часовой моря.

…Ближе к полудню у Тейджи наконец отошли воды. Шакун, накладывая на лоб Тейджи холодное влажное полотенце, с изумлением смотрела на слегка розоватую жидкость, изливающуюся изнутри. Повивальные бабки велели Шакун заменить мат в углублении, на который положат ребенка, а испачканный отнести к костру и сжечь. Когда тоненькая девочка метнула влажный мат в вихрящееся пламя, мужчины, сидящие вокруг костра, разом издали громкий крик радости — это значило, что Тейджи вот–вот разродится. Огонь охватил солому, но Шакун не стала дожидаться, пока мат сгорит, а поспешила прочь от костра, поскольку несколько мужчин, пьяно улыбаясь, уже уставились на нее сальными глазами. Она вошла в родильную палатку как раз в тот момент, когда старая Тал просунула руку промеж ног Тейджи, проверяя величину просвета. Вынув руку, старуха нахмурилась и, посмотрев на остальных повитух, покачала головой: