— Папа настаивает, чтобы он ехал на пароме из Чарлз-тауна. Так дешевле всего. И — самое главное — выручка идет Гарварду.

— За учебу можно платить натурой, например картошкой или дровами. Один парень притащил овцу.

— Университетский пунш под названием «флип». Две трети пива, одна треть — черная патока, разбавленная ромом. Подавался в огромных высоких кружках (которые называли бокалами).

— 6 сентября 1768 года. Описывает отвратительную еду в общине.

«Каждый первокурсник получает по одному фунту мяса вдень, — пишет Джон. — Но поскольку оно совершенно не имеет вкуса, то невозможно определить, какого животного это мясо. Иногда дают зелень. Чаще всего — одуванчики. Масло очень плохое, и это несколько раз явилось причиной бунта студентов.

По крайней мере, мы не умрем от жажды, так как сидром нас снабжают в неограниченном количестве. Каждый стол уставлен огромными оловянными банками, которые мы передаем друг другу, по очереди отпивая из них, словно это кубки на какой-нибудь английской пирушке».

Если не принимать во внимание сидр, все это вполне можно было бы счесть за описание обычного обеда в «Элиот-хаусе». Особенно разговоры за столом. Все тот же вечный студенческий трёп.

Но не все было так весело и безоблачно. По мере того как ухудшались отношения с Британией, обстановка в студенческом городке становилась все более напряженной. Случались кровавые драки между вольнодумцами и верноподданными студентами. А потом разразилась война.

В конце 1773 года, как раз после Бостонского чаепития [36], в обеденном зале произошло жестокое столкновение между патриотами и роялистами. Не просто драка из-за куска хлеба, а смертельное побоище. Преподавателям пришлось ввязаться в сражение, чтобы предотвратить кровопролитие.

Однажды днем я сделал удивительное открытие. Оказывается, британская армия как-то раз намеревалась стереть Гарвардский университет с лица земли.

«Это было в семьдесят пятом году, в восемнадцатый день апреля», как рассказывается в знаменитом стихотворении профессора Лонгфелло [37]. В глухую полночь Пол Ревир скакал галопом, чтобы оповестить жителей Лексингтона и Конкорда о приближении войск красномундирников.

Но было еще одно подразделение британской армии, которое направлялось в Кембридж. В дневнике Джона Элиота от 19 апреля рассказывается о панике, охватившей Гарвард. Всем было хорошо известно, что англичане считают университет «рассадником вольнодумства и мятежа».

Опасаясь, что противник войдет в город по большому мосту через реку Чарльз, группа студентов разобрала его, чтобы англичане не смогли по нему перебраться. После чего парни спрятались в кустах, посмотреть, что будет дальше.

Сразу же после полудня на западном берегу реки показались войска во главе с самим лордом Перси — тот красовался в великолепном красном мундире, верхом на чудесном белом коне.

Когда лорд увидел, что мы — то есть ребята из Гарварда — сотворили, чтобы помешать ему, он страшно разозлился. Однако у этой хитрой британской сволочи в запасе было несколько плотников, которые починили мост меньше чем за час.

Затем солдаты промаршировали прямо по главной улице города, мимо домов с запертыми наглухо ставнями.

Перси держал путь в сторону Лексингтона, для укрепления позиций войск на выходе из этого города. Но он не знал дороги. Поэтому он направился в то место, где наверняка ему все расскажут, — в Гарвардский университет. Он привел с собой несколько человек прямо в Гарвардский двор, остановился посреди пустых с виду зданий и стал кричать, чтобы кто-нибудь немедленно вышел к нему и показал, куда идти.

Никто не явился. Эти студенты оказались отважными ребятами.

Джон Элиот и его приятели по комнате тревожно наблюдали за ним через щели в ставнях, боясь, что Перси вот-вот прикажет своим солдатам начать стрельбу. Тот уже готовился отдать такой приказ, но прежде решил испробовать другой ход. Он снова спросил — но уже на латыни.

Тогда из Холлис-холла неожиданно показался наставник Исаак Смит и подошел к англичанину.

Студенты не слышали, о чем они говорили, но увидели, что Смит указал в сторону Лексингтона. Перси махнул рукой, и все ускакали.

Почти тут же на наставника обрушились бранные крики, что он «жалкий идиот, лизоблюд, подпевала красномундирников». Тот совершенно растерялся. Он был из тех людей, кто мог на память цитировать всего Цицерона и Платона, но так и не запомнил ни одного студента по имени.

Запинаясь, он сказал, что информацию от него потребовали именем короля. Как же он, его верноподданный, мог отказаться? И добавил, что лорд Перси хочет удостоить Гарвард еще одним визитом.

Студенты негодовали. Кажется, генерал сказал наставнику Смиту, мол, они еще «выпьют по стаканчику хорошей мадеры у огонька» чуть позже этим вечером. Этот глупец не понял, что под «огоньком» красномундирник подразумевал большой пожар. Кто-то предложил вымазать дегтем и вывалять в перьях этого заумного простофилю. Но, как это обычно бывает в Гарварде, каждый предлагал свой способ.

И пока все разглагольствовали, перебивая друг друга, наставник Смит тихонько улизнул. Больше его никто никогда не видел.

Тем же вечером в Кембридж прискакал Поль Ревир с ужасной новостью из Лексингтона и Конкорда.

Некоторые студенты присоединились к минитменам [38], которые спешно сооружали баррикады в парке Кембридж-Коммон, готовясь отразить нападение британцев.

Но те так и не пришли. Бруклинские ополченцы, возглавляемые Исааком Гарднером, выпуска 1847 года, устроили засаду на пути красномундирников на перекрестке Ватсонс-Корнер. И хотя сам Исаак пал в этом бою, его бесстрашное нападение заставило британцев броситься врассыпную и подумать, что весь путь к Кембриджу буквально кишит такими же свирепыми патриотами.

Благодаря подобным людям в Гарвардском дворе так и не было военных сражений.

Тем душным днем, когда я впервые прочитал слова, написанные Джоном Элиотом, я поневоле задумался, как бы мы, современные студенты, повели себя, будь наш университет окружен вооруженными силами? Что бы мы делали — швыряли бы во врагов «летающие тарелочки» фризби?

Было почти пять, когда я вернулся с обеда. Я сразу же пошел к мистеру Уинтропу, чтобы извиниться. Оторвавшись от письменного стола, он посмотрел в мою сторону и сказал, мол, он даже не заметил, что меня не было.

Вот так я и живу.

Когда студенты выпуска 1958 года возвращались в Кембридж на последний курс обучения, все с болью понимали, как мало песчинок остается в песочных часах, отмеряющих для них университетскую жизнь. Ведь ровно через девять месяцев из уютного чрева Гарварда всех их вышвырнут в холодный, жестокий мир.

Казалось, все происходящее ускоряется с пугающей быстротой. Старшекурсники были похожи на лыжников, которым надо спуститься с горы: некоторые из них боятся движущей силы и, хотя ехать осталось совсем недалеко, они все равно не способны удержаться на ногах.

До сих пор среди учащихся выпуска было трое самоубийц — все они так или иначе не выдержали перегрузок, которые нужно было вынести, чтобы остаться в Гарварде. А теперь, на последнем курсе, еще двое покончат с жизнью. Но на этот раз из страха покинуть Гарвард.

Заключительное действие этой пьесы печально еще и по другим причинам. Цинизм, свойственный студентам в первые три года учебы, как ни странно, постепенно превращается в ностальгию, из которой к июню рождается сожаление. О потраченном впустую времени. Об упущенных возможностях. О беззаботности, которая отныне станет для всех недоступной.

Но есть и исключения. Это те, кто без потерь проходит сквозь горнило последнего курса и, как правило, приносит славу всему выпуску.