Вернувшись в Штраус-холл, Джейсон обнаружил в дверях другую записку на желтой бумаге, в которой сообщалось, что Д. Д. ушел обедать, оттуда пойдет заниматься в библиотеку (в библиотеку — при том, что их еще не зачислили!) и вернется часам к 10 вечера. Если сосед планирует прийти позже этого времени, то к нему огромная просьба вести себя как можно тише.

Джейсон принял душ, надел новенький вельветовый пиджак «Хаспел», быстро перекусил в кафетерии на площади, а затем направил свои стопы в сторону Рэдклиффа [7]— присмотреться к девушкам-первокурсницам. В общежитие он вернулся около половины одиннадцатого и проявил должное уважение к своему незримому соседу, который нуждался в отдыхе.

Наутро его ожидала очередная записка.

Джейсон скомкал листок с последним посланием и быстрым шагом вышел наружу, чтобы присоединиться к очереди, которая растянулась на целый квартал у стен здания Мемориал-холла.

Однако вопреки высоким помыслам, о коих можно судить из содержания записки, неуловимому Д. Д. не суждено было стать первым зачисленным студентом из всего курса. Поскольку, едва часы пробили девять и открылись массивные двери Мемориал-холла, туда уже вошел Теодор Ламброс.

За три минуты до этого он покинул свой дом на Прескотт-стрит, чтобы первым перешагнуть через этот порог и тем самым занять хотя и крошечное, но постоянное место в истории старейшего университета Америки.

Ему казалось, это и есть Рай.

Отец Эндрю Элиота привез его из штата Мэн в классическом семейном многоместном автомобиле с откидными сиденьями, который был доверху загружен тщательно упакованными чемоданами: в них лежали твидовые и клетчатые пиджаки, белые щегольские туфли, различные мокасины, широкие шелковые галстуки и запас рубашек на целый семестр — на пуговицах и со стоячими воротничками. Короче говоря, это была его студенческая форма.

Как обычно, отец с сыном были не очень-то разговорчивы друг с другом. Слишком много поколений Элиотов проходило через одну и ту же процедуру переезда в университет, поэтому необходимость в разговорах уже отпала.

Они припарковались у ворот, ближайших к Массачусетс-холлу (некоторые из его прежних обитателей служили еще под командованием Джорджа Вашингтона). Эндрю забежал в Гарвардский двор и поспешил в комнату Джи-21, чтобы заручиться поддержкой своих старинных приятелей по подготовительной школе в деле переноски вещей. Пока его друзья выгружали багаж и таскали его на четвертый этаж, Эндрю вдруг оказался наедине со своим отцом. Мистер Элиот воспользовался этой возможностью, чтобы сказать несколько слов в качестве напутствия.

— Сынок, — начал он, — я буду очень признателен тебе, если ты постараешься не вылететь отсюда. Хотя школ в нашей великой стране бессчетное множество, но Гарвард все-таки один.

Эндрю с благодарностью принял этот мудрый родительский совет, пожал отцу руку и умчался к себе в общежитие. Оба его соседа уже принялись помогать распаковывать вещи. То есть раскупорили бутылку шотландского виски. И поднимали тосты за воссоединение друзей после лета, в течение которого они слегка покутили в Европе.

— Эй, парни, вы чего, — запротестовал Эндрю, — могли хотя бы спросить меня. Кроме того, нам же надо пройти зачисление.

— Да брось ты, Элиот, — произнес Дики Ньюол, делая очередной глоток. — Мы прогуливались там совсем недавно: чертова очередь растянулась на целый квартал.

— Да уж, — подтвердил Майкл Уиглсворт, — все эти придурки хотят первыми зачислиться. Но в гонке, как нам хорошо известно, не всегда побеждают быстрые.

— В Гарварде, думаю, всегда, — вежливо предположил Эндрю. — Во всяком случае, трезвые точно. Пойду посмотрю, что там.

— Я так и знал, — хихикнул Ньюол. — Старина Элиот, дружище, да у тебя задатки первоклассного зануды.

Эндрю стоял на своем — сомнительные шуточки этих преппи [8]его не трогали.

— Я пошел, парни.

— Ну и иди, — сказал Ньюол, надменным жестом отпуская его. — Если поторопишься, мы оставим тебе немного твоего же «Хейг энд Хейг». А кстати, где у тебя остальные бутылки?

Итак, Эндрю Элиот зашагал через Гарвардский двор в конец длинной очереди, закрученной подобно нити, чтобы стать ее частью и вплестись в пеструю ткань под названием «Выпуск 1958 года».

К этому времени все студенты первого курса уже находились в Кембридже, хотя прежде, чем последний из них будет официально зачислен, должно пройти еще несколько часов.

В темном зале с огромным окном из витражного стекла толпились сплошь будущие мировые лидеры, лауреаты Нобелевской премии, промышленные магнаты, нейрохирурги, а также несколько дюжин страховых агентов.

Прежде всего каждому из них вручили по большому желто-коричневому конверту, в котором содержалось несколько видов заявлений: их надо было подписать (в четырех экземплярах для бухгалтерии, в пяти экземплярах для секретаря учебного заведения и, непонятно зачем, в шести экземплярах для студенческой поликлиники). Выполняя всю эту бумажную работу, молодые люди сидели бок о бок за узкими столами, которые тянулись в ряд до бесконечности.

Среди анкет, которые нужно было заполнить, попалась одна — для «Филлипс Брукс-хауса» [9], где содержались вопросы, связанные с религиозной принадлежностью (отвечать не обязательно).

Хотя никто из них не отличался особой набожностью, Эндрю Элиот, Дэнни Росси и Тед Ламброс поставили отметки в графах рядом с названием своих церквей: епископская, католическая, греческая православная соответственно. Джейсон Гилберт, в свою очередь, отметил, что не принадлежит ни к одной из религий.

После официальной регистрации им пришлось дополнительно продираться сквозь бесконечный строй ярых активистов, которые размахивали газетами и во все горло убеждали первокурсников, теперь уже официально ставших студентами Гарварда, вступить в различные организации: молодых демократов, республиканцев, либералов, консерваторов, альпинистов, аквалангистов и так далее.

Бесчисленное множество неугомонных студентов, распространителей университетской прессы, шумно уговаривали всех подписываться на «Кримзон» («Это единственная ежедневная газета в Кембридже, которую можно читать за завтраком!»), на «Адвоката» («И ты сможешь когда-нибудь сказать, что читал этих ребят до того, как они стали пулитцеровскими лауреатами!») и на «Памфлет» («Если подсчитать, то получится всего по одному пенни за каждую шутку!»). Короче говоря, никому не удавалось выйти отсюда, не раскошелившись, — кроме самых стойких сквалыг или совсем уже жалких нищих.

Тед Ламброс мог никуда не записываться и ни на что не подписываться, так как день его был уже полностью распределен между курсами: академическими днем и кулинарными вечером.

Дэнни Росси записался в клуб католиков, предположив, что религиозные девушки более скромные, а потому с ними будет проще познакомиться. Возможно, они даже окажутся такими же неопытными, как и он сам.

Эндрю Элиот пробирался через все это столпотворение с видом бывалого путешественника, привыкшего прорубать себе путь через густые заросли джунглей. Те дружеские сообщества, в которых состоял он, комплектовались в более спокойной обстановке и при гораздо меньшем стечении народа.

А Джейсон Гилберт просто купил моментальную подписку на «Кримзон» (чтобы иметь возможность отсылать домой маме с папой отчеты о собственных достижениях), после чего невозмутимо прошествовал сквозь толпу крикунов и зазывал — с тем же спокойствием, с каким его предки некогда переходили через Красное море, — и вернулся к себе в Штраус-холл.