Выбор курса лекций по истории искусств (13) тоже подтвердил дальновидность Эндрю. Читать не много, изредка записывать кое-что. В основном же студенты занимаются тем, что смотрят слайды. Мало того, лекции у них проходят около полудня, в затемненной аудитории, и атмосфера полумрака весьма располагает к тому, чтобы желающие слегка вздремнули перед обедом. А Ньюол еще заметил: «Как только найдем себе подружек среди клиффи, можно будет водить их туда — вот где идеальное место для перепихона».

С четвертым предметом вообще не было никаких проблем. Конечно же, «Гум-два». Помимо прочих привлекательных сторон этой дисциплины Эндрю находил еще одну: поскольку преподаватель занимал должность, которую учредили предки Элиота и завещали ее университету, он считал профессора Финли в некотором смысле членом их семьи.

В день, когда им выдали на руки учебные карточки, Эндрю, Уиг и Ньюол устроили вечеринку «джин-с-тоником» в честь официального утверждения выбранных ими учебных планов, способствующих их дальнейшему самосовершенствованию.

— Ну, Энди, — спросил Дики после четвертой рюмки, — кем ты хочешь стать, когда повзрослеешь?

И Эндрю ответил, полушутя:

— Если честно, мне что-то вообще не хочется взрослеть.

5 октября 1954 года

Случаи, по которым все тысяча с лишним человек нашего курса собираются вместе, за всю нашу жизнь чрезвычайно редки.

Находясь в стенах университета, мы соберемся трижды. В первый раз — на церемонии посвящения в первокурсники, где все чинно, серьезно и скучно. Затем — на пресловутой пьянке под названием «Дымарь» в День первокурсника, где все совсем наоборот. И наконец — однажды июньским утром через четыре года, когда мы получим наши дипломы, после того как пройдем всю дистанцию, преодолев все барьеры и препятствия.

В иных обстоятельствах наши пути в Гарварде почти не пересекаются. Говорят, самой важной встречей для нас станет та, которая произойдет четверть века спустя. Это будет в 1983 году — трудно даже представить себе, когда это еще будет.

А еще рассказывают, будто когда мы соберемся на двадцатипятилетие нашего выпуска, то испытаем нечто вроде братских чувств друг к другу, ощутим некое единство. Но пока мы гораздо больше напоминаем зверушек в Ноевом ковчеге. То есть мне, например, не кажется, что львам найдется о чем поболтать с ягнятами. Или с мышами. Примерно такие же чувства мы с моими дружками-соседями испытываем к некоторым существам, которые находятся на борту нашего корабля, вышедшего в плавание на четыре года. Мы живем в разных каютах и гуляем по разным палубам.

Так вот, сегодня вечером мы впервые собрались все вместе, выпуском 1958 года, в театре «Сандерс». И все было очень торжественно.

Я знаю, в последнее время не все в восторге от доктора Пьюси, но когда ректор говорил сегодня об университетской традиции защищать право преподавателя свободно выражать свою точку зрения — это задело за живое.

Он привел в пример А. Лоуренса Лоуэлла, который в начале этого века сменил моего прапрадеда на посту ректора Гарвардского университета. Оказывается, сразу же после окончания Первой мировой войны довольно много ребят в Кембридже заигрывали с социалистами и коммунистами — даже страстно проповедовали все эти новые идеи. Лоуэлл испытывал сильное давление со стороны тех, кто требовал исключить леваков из числа профессорско-преподавательского состава.

И когда Пьюси привел слова из знаменитой речи Лоуэлла в защиту права профессоров в учебном классе быть абсолютно свободными и учить «правде так, как они ее понимают», даже самые недалекие парни, вроде меня, поняли, что наш ректор проводит скрытую аналогию с той неумолимой войной, которую развязал против него сенатор Маккарти.

Надо отдать ему должное. Ректор проявил мужество, «силу для сопротивления», по определению Хемингуэя. Но выпуск 1958 года так и не удостоил его овацией стоя.

Но что-то подсказывает мне, что когда-нибудь, когда мы станем старше и многое повидаем на своем веку, нам всем будет очень стыдно, что сегодня мы не поблагодарили Пьюси за отвагу.

— Куда ты направляешься, Гилберт?

— А как по-твоему, Д. Д.? Завтракать, ясное дело.

— Сегодня?

— Ну да, а почему нет?

— Ладно тебе, Гилберт, ты и сам должен знать. Забыл? Ведь сегодня — Йом-Кипур.

— Ну и что?

— Разве ты не знаешь, что это такое?

— Знаю, День Искупления для евреев, или Судный день.

— Гилберт, ты должен поститься сегодня, — напомнил его сосед. — Ты говоришь так, будто ты — не еврей.

— Вообще-то, Д. Д., я действительно не еврей.

— Ладно, не заливай. Ты такой же еврей, как и я.

— На каких доказательствах строится подобное категорическое утверждение? — шутливым тоном спросил Джейсон.

— Ну, для начала, разве ты не заметил, что в Гарварде евреев всегда селят вместе? Как ты думаешь, почему тебя подселили ко мне?

— Да уж, хотел бы я знать, — сострил Джейсон.

— Гилберт, — упорствовал Д. Д., — ты и в самом деле стоишь на своем и отрицаешь собственную принадлежность к еврейской вере?

— Послушай, я знаю, что мой дед был евреем. Но наша семья принадлежит к местной унитарной церкви.

— Это ничего не значит, — резко возразил Д. Д. — Гитлер, будь он сейчас жив, все равно считал бы тебя евреем.

— Слушай, Дэвид, — невозмутимо ответил Джейсон, — на всякий случай, если ты вдруг не слышал: этот мерзавец уже несколько лет как подох. Кроме того, мы в Америке. Вспомни-ка ту часть из «Билля о правах», где говорится о свободе вероисповедания. Поэтому внук еврея может завтракать даже на Йом-Кипур.

Но Д. Д. и не думал признавать поражение.

— Гилберт, тебе надо почитать очерк Жан-Поля Сартра о национальной самоидентификации евреев. Это поможет тебе решить свою дилемму.

— Если честно, я и не думал, будто у меня есть дилемма.

— Сартр пишет, человек уже еврей, если общество считает его евреем. И это значит, Джейсон, что ты можешь быть блондином, есть бекон на Йом-Кипур, носить одежду преппи, играть в сквош — это ничего не меняет. Общество все равно будет считать тебя евреем.

— Ну, знаешь, друг мой, до сих пор никто, кроме тебя, еще не огорчал меня по этому поводу.

Но тут же про себя Джейсон подумал, что эти слова — не совсем правда. Разве он уже не столкнулся с небольшой «проблемой» со стороны приемной комиссии Йеля?

— Ладно, — сказал Д. Д., завершая разговор, пока Джейсон застегивал свое пальто, — если хочешь и дальше жить как страус — это твое право. Но рано или поздно ты сам все поймешь. — И с издевкой добавил на прощание: — Приятно тебе позавтракать.

— Спасибо, — весело откликнулся Джейсон, — и не забудь за меня помолиться.

Пожилой человек пристально наблюдал за тем, как затихает волнующееся море студентов, которые, затаив дыхание, приготовились слушать его комментарии по поводу принятия Одиссеем решения плыть домой после десяти лет изнуряющих встреч с женщинами, чудовищами и чудовищными женщинами.

Он стоял на сцене театра «Сандерс», единственного подходящего помещения в Гарварде — как по размерам, так и по обстановке, — способного вместить в себя всех желающих посещать лекции профессора Джона X. Финли-младшего, самим Олимпом избранного для того, чтобы донести славу Древней Греции до простых масс Кембриджа. И действительно, профессорское красноречие обладало такой притягательной силой, что многие из числа тех сотен студентов, которые в сентябре пришли на курс классической литературы («Гум-два») как праздные филистеры, к Рождеству превратились в страстных эллинофилов.

Таким образом, в 10 утра по вторникам и четвергам почти четверть всего населения Гарварда собиралась для того, чтобы прослушать лекции этого выдающегося человека об эпической поэзии от Гомера до Мильтона. Для каждого из слушателей нашлось свое любимое место в зале, откуда ему удобнее было созерцать Финли. Эндрю Элиот и Джейсон Гилберт предпочитали сидеть на балконе. Дэнни Росси обычно садился в разных местах, убивая тем самым двух зайцев: таким способом он изучал акустику зала — место проведения основных концертов в Гарварде, где иногда выступал даже Бостонский симфонический оркестр.