Когда Ньюол вернулся и сообщил собутыльникам о провале переговоров, они приняли решение о необходимости воздействовать на противника не словом, а делом.

Четверо легионеров «Элиота» — самых крепких и самых нетрезвых — решительным шагом пересекли внутренний двор и поднялись по винтовой лестнице в комнату Росси. Они тихонько постучались к нему. Он слегка приоткрыл дверь. Не произнося ни слова, бойцы прошли внутрь, окружили ненавистный инструмент, отволокли его к раскрытому окну и — сбросили вниз.

Рояль Дэнни, пролетев три этажа, упал во двор, ударился о мощеный тротуар и разлетелся на мелкие кусочки. По счастливой случайности, никто в это время внизу не проходил.

Росси испугался, что его сейчас тоже выкинут из окна. Но Дики Ньюол просто заметил мимоходом: «Спасибо за сотрудничество, Дэн». И банда весельчаков удалилась.

За считанные секунды вокруг разбитого инструмента собралась целая толпа. Первым возле него оказался Дэнни — он вел себя так, будто убили кого-то из членов его семьи.

(«Бог ты мой, — рассказывал потом Ньюол, — никогда не думал, что можно так сокрушаться из-за простой деревяшки».)

Правонарушители, совершившие нападение, были немедленно вызваны в кабинет старшего наставника, где господин Портер пригрозил им исключением из университета и велел заплатить за новый рояль, а также за разбитое окно. Мало того, он приказал тотчас пойти и извиниться.

Но Росси все еще негодовал. Он заявил, что они — кучка диких животных, которым не место в Гарварде. Поскольку мистер Портер находился рядом, они нехотя согласились с этим высказыванием. А когда все разошлись, тусовщики поклялись отомстить этому «плюгавому итальяшке-замухрышке», из-за которого у них столько неприятностей.

В тот же вечер за ужином Эндрю Элиот (который во время всей этой заварушки отсиживался на скамейке запасных на матче по футболу) увидел Дэнни: он сидел в одиночестве за дальним столиком и с несчастным видом ковырялся в своей тарелке. Эндрю подошел к нему и сел напротив.

— Эй, Росси, я слышал про твой рояль, мне очень жаль.

Дэнни поднял на него глаза.

— Что они о себе воображают, черт бы их побрал? — неожиданно взорвался тот.

— Сказать тебе правду? — откликнулся Эндрю. — Они воображают, будто являются воплощением всего изысканного. А на самом деле это просто кучка пустоголовых преппи, которые попали сюда лишь благодаря тому, что их богатые родители оплачивали им учебу в дорогих школах. А из-за парней вроде тебя они чувствуют себя неуверенно.

— Из-за меня?

— Ну да, Росси. В тебе все дело. У тебя есть то, что невозможно купить за деньги, и это бесит их до чертиков. Они завидуют, ведь у тебя есть настоящий талант.

Дэнни помолчал немного. Затем посмотрел на Эндрю и тихо произнес:

— Знаешь, Элиот, а ты действительно хороший парень.

Теду никак не удавалось сосредоточить свое внимание на Елене Троянской. Но не потому, что рассказ профессора Уитмена о появлении Елены в третьей песне «Илиады» не доставлял ему никакого удовольствия. Просто все мысли Теда устремились к образу даже более дивному, чем прекрасный лик той, ради которой тысячи кораблей однажды пустились в плавание.

Вот уже больше года он не сводил глаз с этой девушки. Прошлой осенью они стали вместе изучать древнегреческий язык, и Теду до сих пор не забыть того мгновения, когда он впервые увидел ее: утреннее солнце нежно светило сквозь окна Север-холла, озаряя эти янтарные волосы и тонкие черты лица, которое было словно выточено из слоновой кости. Платье девушки, неброское, но сшитое с большим вкусом, заставило его вспомнить о нимфе из оды Горация — «simplex munditiis» — «прекрасное в простоте».

Он хорошо помнит тот день, уже тринадцать месяцев назад, когда Сара Харрисон впервые привлекла к себе его внимание. Стюарт попросил кого-нибудь из студентов проспрягать слово «paideuo» в имперфекте и в первом аористе, и она вызвалась отвечать. Девушка всегда робко занимала место в самом последнем ряду у окна — в отличие от Теда, который предпочитал сидеть впереди и точно по центру. Она читала вслух правильно, но таким тихим голосом, что профессор вежливо попросил ее говорить громче. Это и был тот самый момент, когда Тед Ламброс повернул назад голову и увидел девушку.

С тех пор он стал садиться на другое место — в первом ряду, но крайнее справа, так, чтобы можно было созерцать Сару и одновременно участвовать в учебном процессе. Дома в письменном столе он хранил «Реестр Рэдклиффа» и, как запойный пьяница, то и дело доставал журнал колледжа и тайно любовался ее фотографией. Скудную информацию о девушке, приведенную под снимком, он выучил наизусть. Она была из Гринвича, штат Коннектикут, посещала школу мисс Портер. Жила в общежитии Кэбот-холл — вряд ли он когда-нибудь наберется смелости ей позвонить.

На деле же ему не хватало духу даже просто обратиться к ней после занятий. Так он и жил целых два семестра, сосредоточивая свое внимание в равной степени на сложных формах греческих глаголов и на прелестных чертах лица Сары. И если, отвечая на вопросы преподавателя по грамматике, он демонстрировал смелость и решительность, то сказать хотя бы несколько слов ангельской Саре Харрисон ему не позволяла патологическая робость.

Но потом случилось нечто непредвиденное. Сара не смогла ответить на какой-то вопрос.

— Простите, мистер Уитмен, но мне никак не удается понять особенности гекзаметра Гомера.

— Чуть больше практики, и у вас все получится, — доброжелательно ответил профессор. — Мистер Ламброс, вы не могли бы прочесть вслух и перевести эту строку, будьте любезны.

Так все и началось. После занятий Сара сама подошла к Теду.

— Черт возьми, ты читаешь с такой легкостью. Как это у тебя получается?

Он едва смог призвать все свое мужество и ответить ей.

— Я бы с удовольствием помог тебе, если хочешь.

— О, спасибо. Я была бы тебе очень признательна, честно.

— Как насчет чашечки кофе в «Клюве»?

— Отлично, — сказала Сара.

И они вместе вышли из Север-холла и зашагали рядом.

Тед сразу понял, в чем ее трудность. Она совершенно игнорировала наличие «дигаммы» — греческой буквы, существовавшей в языке во времена Гомера, но с тех пор вышедшей из употребления, поэтому ее даже перестали печатать в текстах.

— Ты просто представь себе, где в слове можно поставить на первое место «w». Как, например, в oinos, которое тогда станет woinos, и сразу же напомнит тебе слово «вино», что оно и означает.

— Знаешь, Тед, ты так прекрасно объясняешь.

— Может, мне легче потому, что я грек, — сказал он с несвойственной ему стеснительностью.

Спустя два дня профессор Уитмен снова вызвал Сару Харрисон прочесть гомеровский гекзаметр. Она блестяще справилась с заданием, после чего с благодарной улыбкой взглянула через всю аудиторию на своего наставника, который не скрывал гордости за нее.

— Большое спасибо, Тед, — шепнула она ему, когда они выходили из класса. — Чем тебе отплатить?

— Ну, может, еще раз выпьешь со мной кофе.

— С удовольствием, — ответила она.

И улыбнулась так, что у него слегка подогнулись колени.

С тех пор встречи после занятий превратились в некий ритуал. Тед ждал их с нетерпением, подобно тому как благочестивый монах предвкушает заутреню. Разумеется, беседовали они на общие темы — в основном говорили о том, что проходили на занятиях в классе и особенно о греческом языке. Тед был предельно осторожен: он боялся нечаянным словом или жестом нарушить что-либо в их отношениях и утратить это платоническое чувство восторга.

И тем не менее их общение помогало обоим изучать предмет, который вел профессор Уитмен. Понятно, что Тед был сильнее в вопросах лингвистики, но Сару отличало знание научной литературы — в том числе дополнительной. Например, она прочла книгу Милмана Перри «L'epithete traditionnelle dans Homere» (на английский язык она не переводилась) и помогла Теду дополнить его представление о стилистике гомеровского языка.