Его друзья стали перешептываться.

— … и пал смертью храбрых.

5 июля 1976 года

Здесь, в Мэне, мы получаем «Нью-Йорк таймс» надень позже, поэтому я только сегодня узнал эту ужасную весть. Вчера по телевизору показали несколько сюжетов о том, как израильские заложники прилетели в Тель-Авив и как бурно их встречали в аэропорту. Никто из спецназовцев, выполнявших эту фантастическую спасательную операцию, в кадр не попал — очевидно, это связано с тем, что они служат в совершенно секретном подразделении и их нельзя фотографировать.

Поскольку июль я провожу со своими детьми, по договоренности с их матерью, то был очень занят планированием запуска фейерверка и прочими отцовскими хлопотами. Кроме того, вся эта история казалась настолько неправдоподобной, что я и представить себе не мог, будто кто-то из моих Знакомых имеет к ней хоть какое-то отношение.

И конечно, мне и в голову не могло прийти, что одним из двоих погибших военных был мой друг Джейсон Гилберт. Он, очевидно, не был настолько знаменит, чтобы его имя упоминалось в новостях. Но когда израильские вооруженные силы обнародовали его фотографию, она была напечатана в «Таймс» за 5 июля. Тогда и позвонил мне Дики Ньюол из Нью-Йорка, зная о том, что я еще не видел эту газету.

Сначала я не поверил. Нет, только не Джейсон, подумал я. С ним ничего не могло случиться. У него же все так хорошо складывалось, этого просто не может быть.

Мне понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя, — я не мог общаться с детьми в таком состоянии. Поэтому я сказал им, чтобы они ехали обедать в деревню, а сам сел в лодку и стал грести на середину озера.

Отплыв как можно дальше от берега, я, сложив весла, отдался на волю волн. Я пытался заглянуть в лицо правде, которую только что узнал.

Тяжелее всего было сознавать, какая это чудовищная несправедливость. Ведь если есть Всевышний, перед которым надо оправдывать свое пребывание на этой земле, то Джейсон заслужил это право на жизнь больше, чем кто-либо, кого я знал.

Мне хотелось плакать, но слезы не шли. И я просто сидел в лодке, силясь понять, как такое могло случиться, и все думал, каких действий ждал бы от меня Джейсон.

Когда я наконец приплыл обратно, то позвонил его родителям в Лонг-Айленд. Домоправительница сказала, что они накануне ночью улетели в Израиль. На похороны. Тогда я подумал, может, мне тоже стоит полететь. Но когда спросил об этом, она сообщила, что похороны назначены на сегодня. Оказывается, по еврейской традиции хоронить нужно очень быстро. Значит, пока я тут впустую болтал по телефону, его, наверное, уже опускали в землю. Я поблагодарил даму и повесил трубку.

Когда Энди и Лиззи вернулись после обеда, я усадил их на крыльце и постарался рассказать им о своем старинном друге. Думаю, они уже знали его заочно, ибо все, кто учился со мной в Гарварде, говорили о нем как о великом спортсмене. И кто бы ни вспоминал наш выпуск, тут же всплывало имя Джейсона. Дети терпеливо слушали, пока я рассказывал им о героизме моего друга, но я видел, для них это что-то вроде пересказа фильма с участием Джона Уэйна.

Я пытался как можно понятнее донести до них мысль, что он пожертвовал своей жизнью ради благородного дела. Но все равно их это не очень-то впечатлило.

А еще я объяснял, что и в нашей стране до Вьетнама такое тоже случалось. Люди сражались, защищая свои принципы. А потом я решил приблизить эту тему к нашей семье и сказал, что ради этого и наши собственные предки воевали с британцами в 1776 году.

Энди вообще не любит, когда я рассказываю подобные вещи. И совершенно не воспринял мою проповедь.

Он сказал мне, что я никак не врубаюсь: этому миру нужно избавиться от войн. И никакому насилию нельзя искать оправдание.

Ладно, я не собирался с ним спорить. Подумал, наверное, это возрастное и скоро пройдет. В любом случае, что может какой-то избалованный подросток знать о принципах?

Даже Лиззи стала проявлять нетерпение. Поэтому я закончил свою речь, сказав, что мне надо ехать в город и купить еще петард для салюта.

Это неожиданно заинтересовало Энди. Он спросил, не собираемся ли мы еще раз отметить Четвертое июля.

Я ответил, что это будет нечто особенное.

Мы запустим сегодня ночью несколько петард и устроим салют в память Джейсона Гилберта.

Свои первые месяцы на посту специального советника президента по национальной безопасности Джордж Келлер провел, в буквальном смысле этого слова, в воздухе. Он сопровождал президента Форда и госсекретаря Киссинджера (с толпой журналистов) во время визитов в Пекин, в Индонезию и на Филиппины. Кэти, конечно же, понимала, что это не те поездки, куда берут с собой жен. Поэтому она сама находила себе занятия: участвовала в работе штаба агитационной кампании сторонников поправки о равных правах и приводила в порядок холостяцкую квартиру Джорджа.

Едва они вернулись из этой поездки, как Киссинджер снова подхватил Джорджа, и на реактивном самолете Военно-воздушных сил они полетели в Россию — ради отчаянной попытки спасти переговоры ОСВ [80].

В их отсутствие в Конгрессе усилились нападки на действия Киссинджера. Госсекретарь, всегда болезненно воспринимавший публичную критику, был в отчаянии. Однажды Джордж нечаянно услышал, как Генри разговаривает по правительственному телефону с Вашингтоном из здания американского посольства в Москве:

— Господин президент, если я действительно утратил доверие своих соотечественников, то мне ничего не стоит подать в отставку.

Джордж сидел, затаив дыхание, и гадал, как Джеральд Форд отреагирует на театральное предложение Генри уйти со сцены.

«Когда-нибудь они выведут его на чистую воду и действительно примут отставку. И госсекретарем станет кто-то другой. Может быть, я».

С февраля Вашингтон стал уделять больше внимания внутренним делам. Для Джеральда Форда это значило добиться расположения общественности перед предстоящими в ноябре выборами и не позволить Рональду Рейгану узурпировать право выдвинуть свою кандидатуру от Республиканской партии, поскольку такая угроза существовала.

Проблема Джорджа Келлера тоже касалась дел домашних, и в самом буквальном смысле этого слова. Кэти хотела иметь детей. Когда он уверял ее, что у них впереди еще много времени, жена напоминала ему, что моложе она не становится.

— Неужели тебе совсем не хочется стать отцом? — уговаривала она его.

— Какой же из меня отец? Разве может такой эгоист, как я, уделять время своему ребенку?

— Ага, вот видишь, значит, ты уже думал об этом.

— Да, немного.

На самом деле он думал об этом больше чем немного. Как только они поженились, он уже догадывался, что Кэти мечтает стать матерью.

У всех друзей были дети. Даже у Эндрю Элиота, который как-то заметил в шутку: «Ты должен попробовать, Келлер. Видишь, если даже я смог завести детей, то и каждый сможет».

Но что-то внутри него сопротивлялось этой перспективе. Кэти чувствовала, что он чего-то опасается, и ей хотелось верить, что причиной всему — его сложные, противоречивые отношения с собственным отцом. И она старалась заверить мужа, что он сможет дать ребенку то, чего сам недополучил когда-то.

В каком-то смысле она была права. Но это была всего лишь часть правды. В глубине души он был зол на себя и мстительно считал, что слишком виноват и не заслуживает права быть родителем.

Киссинджер и Джордж во время второй встречи на предвыборных дебатах между президентом Фордом и его соперником от Демократической партии, Джимми Картером, 6 октября 1976 года, сидели как на иголках.

Оба поморщились, когда Форд ляпнул опрометчивую фразу, что Восточная Европа «свободна от советского влияния».