Скажу больше: она мне просто понравилась. Существ, подобных ей — по-настоящему живых и непосредственных, — среди так называемых аристократок почти не встретишь. Все, чем бы она ни занималась, было для нее «забавным». Будь то перекидывание футбольного мяча на берегу реки Чарльз, ужин с изысканными блюдами в ресторане «Мэтр Жак» или секс до свадьбы. Кроме того, всю ее предшествующую жизнь можно было бы описать тем же самым словом.

Ее мамаша с папашей не очень-то ладили между собой. Однако когда родители развелись и отправили дочь в пансион в возрасте шести лет, оказалось, что это тоже «забавно». Как и то, что она окончила школу в Швейцарии, где научилась говорить с бесподобным французским акцентом — и даже запомнила несколько слов на этом языке.

Катание на лыжах или на лошадях, занятие парусным спортом или сексом (впрочем, о нем я уже упоминал, как мне кажется) — все это тоже подходило под эту категорию.

А еще она потрясающий садовод.

Наш роман с ухаживаниями был стремительным, как ураган, а насчет того, каким словом она бы его определила, я даже не сомневаюсь. В любом случае, у нас оказалось так много общих знакомых, что я боялся только одного: как бы не выяснилось, что мы с ней ближайшие родственники, и тогда вступление в брак стало бы невозможным во избежание кровосмешения.

Хочу подчеркнуть: я женюсь на Фейт не потому, что наши с ней отцы и матери тащатся от всей этой затеи.

Зная о глубоких убеждениях отца, я никогда не сознаюсь, что в душе я все еще романтик. И женюсь я на Фейт Пирс потому, что она сказала мне то, чего я никогда ни от кого за всю свою жизнь еще не слышал.

Как раз перед тем, как я сделал ей предложение, она прошептала: «Мне кажется, я люблю тебя, Эндрю».

Как-то утром, ранней весной 1962 года, Дэнни Росси проснулся в одиночестве. Не просто один в постели, а еще и с чувством пустоты, пронзившей насквозь всю его жизнь.

«Как же так? — спрашивал он себя. — Вот я здесь, в своей новой двухуровневой квартире с видом на Центральный парк. Через минуту сюда, в эту дверь, войдет дворецкий, неся на серебряном подносе мой завтрак. Он также принесет мне утреннюю почту, обязательно включающую в себя приглашения по меньшей мере на дюжину торжественных приемов во всех частях света. А я вдруг чувствую себя несчастным.

Несчастным? Какая нелепая мысль. Меня же обожают критики. Кажется, если бы я даже чихнул во время какого-нибудь концерта, они бы тут же написали, что это новая интерпретация данного произведения в моем восхитительном исполнении. А пока я иду от дома до офиса Харока, то шагу невозможно ступить, чтобы кто-нибудь не окликнул меня по-дружески или не попросил автограф.

Несчастным? Да во всем мире нет такого оркестра, которому бы до смерти не хотелось заполучить меня в качестве солиста! А теперь мне еще и комиссионные за симфонические произведения стали поступать. Похоже, я востребован всеми за мой талант, как и за мои личные качества, — что уж говорить о бесчисленных красавицах, которые просто жаждут еще и моего тела.

Так почему же сейчас, когда платиновый свет зимнего солнца радостно льется сквозь окно моей сказочной квартиры, я чувствую себя даже хуже, чем в детстве, когда сидел запертым в отцовском подвале, в том паршивом тесном помещении для музыкальных занятий?»

Между прочим, нельзя сказать, чтобы у Дэнни впервые появились такие мысли. Но в последнее время они стали приходить все чаще.

Хуже всего, что на этот день у него ничего не запланировано. Ни концертов, ни репетиций, даже записи к стилисту по прическам не значилось.

Хотя, конечно, он сам настоял на этом. Ведь ему так хотелось посвятить весь день сочинению оркестровой сюиты, которую ему заказал симфонический оркестр Сент-Луиса. А теперь мысль о том, что ему предстоит остаться наедине с кипой чистых листов нотной бумаги, угнетала его до невозможности.

Чем же вызвана такая меланхолия?

Позавтракав, он натянул джинсы и трикотажную фуфайку с портретом Бетховена (подарок одной из любящих поклонниц) и поднялся в студию на верхнем этаже. Там на инструменте лежало его неоконченное сочинение, которое он допоздна писал накануне. А в кресле с откидывающейся спинкой, стоявшем около рояля, валялся журнал, который он листал ночью, чтобы отвлечься — в ожидании, когда начнет действовать таблетка снотворного.

Может, из-за того, что ему просто не хотелось сразу приступать к работе, но он неспешно подошел к креслу и снова взял в руки журнал. Это был «Бюллетень выпускников Гарварда», который он оставил вчера раскрытым на странице с разделом для заметок и объявлений.

Интересно, почему только скучные придурки пишут здесь о своих «достижениях»? И с какой стати они решили, что кому-то будет очень интересно узнать, кто из них на ком женился или кто у кого родился?

И все-таки, хоть это и было ему безразлично, он опять уселся в кресло и стал перечитывать списки с именами новых супружеских пар и молодых родителей — накануне это занятие вогнало его в сон.

И вот, сидя один в роскошной студии своего пентхауса, он сделал себе невольное признание:

«Не такое уж это скучное чтиво, честное слово. Похоже на отчет о тех радостях жизни, которых мне так не хватает. Конечно, аплодисменты публики приятно кружат голову, кто же спорит. Но сколько они длятся? Пять — десять минут, самое большое. А когда они заканчиваются, я прихожу домой, где никого нет, кроме обслуживающего персонала. Разумеется, приятно привести с собой какую-нибудь красивую женщину. Но после всех этих физических упражнений мы никогда не разговариваем. Я хочу сказать, от этого мне иногда становится еще более одиноко.

Думаю, мне нужна жена.

Уверен, мне нужна жена. Но настоящая, с кем бы я мог разделить свою жизнь — и делиться мыслями. А главное — если это возможно, — чтобы эта женщина любила меня самого, а не тот рекламный образ, растиражированный пропагандистской машиной пиар-менеджеров, которым я сам же и плачу деньги.

Если подумать, кто в моей жизни когда-либо любил меня просто за то, что я — это я?

Только… Мария».

Господи, какой же он был дурак — упустить ту единственную девушку, с кем его связывали по-настоящему близкие отношения. И было бы из-за чего: видите ли, Мария повела себя не так, как другие женщины, и не стала приносить свое тело в жертву его эгоизму.

Сколько лет прошло с тех пор, когда он видел ее в последний раз? Два года? Или три? К этому времени она уже окончила учебу в Рэдклиффе, быть может, вышла замуж за какого-нибудь славного парня-католика и уже растит детей. Конечно, разве такая фантастическая девушка будет сидеть и дожидаться, когда ей позвонит некий Дэнни Росси. Нет, она для этого слишком благоразумна.

Теперь он точно знал, что его так тяготит. А еще то, что нельзя ничего изменить.

Или все-таки можно?

Марии сейчас примерно двадцать три или двадцать четыре — не больше. Не все женщины в этом возрасте замужем. Может, она учится в аспирантуре. А может даже, чем черт не шутит, стала монахиней.

Забавно, но он так и не забыл номер ее телефона в Кливленде. Как подспудное напоминание о том, что он никогда не терял надежды.

Он глубоко вздохнул и стал вращать диск.

Трубку взяла ее мать.

— Могу ли я поговорить с Марией Пасторе, будьте так любезны? — попросил он, нервничая.

— О, она здесь больше не живет…

Сердце у Дэнни упало. Это то, чего он так боялся: слишком поздно.

— … Но я могу дать телефон ее квартиры. Можно спросить, кто звонит?

— Э-это, э-э, Дэниел Росси.

— Боже, — отозвалась она. — То-то я слышу: голос знакомый. Мы все это время следили за твоими успехами, и с огромным восхищением.

— Спасибо. А… как у Марии дела — хорошо?

— Да. Она обучает искусству танца в школе для девочек и очень довольна. Она сейчас там.

— А вы можете назвать мне адрес школы? — нетерпеливо спросил Дэнни.

— Конечно, — ответила миссис Пасторе, — но я с удовольствием передам ей, если ты хотел что-то сказать.