— Но ты только что перескочил через несколько столетий, — сделал замечание адмирал. — А как же Война за независимость? Тебе известно, где находились все Элиоты во времена, «когда души людей подверглись испытанью»?

— Нет, сэр. Полагаю, стреляли из своих мушкетов где-нибудь в окрестностях Банкер-хилла [32].

Профессор улыбнулся.

— Мне кажется, я могу просветить тебя в этом вопросе. В восемнадцатом веке Элиоты оставили после себя великолепные дневники. И у нас сохранились записи, где они собственноручно описывали все, что они видели и чем занимались во время Американской революции. Эндрю, мне кажется, было бы очень увлекательно, особенно для Элиота, изучить вопрос — что делали учащиеся Гарварда в этот период времени. Получилась бы прекрасная тема для дипломной работы и диссертации.

Здесь Эндрю пришлось сознаться:

— Сэр, думаю, мне следует сказать вам: мои оценки не вполне соответствуют высокому уровню. Они, скорее всего, не позволят мне написать диссертацию.

На этот раз улыбнулся великий историк.

— Зато ты узнаешь, что такое настоящее образование, Эндрю. Я договорюсь, чтобы в план твоих занятий поставили консультации со мной, и мы будем вместе изучать дневники Элиотов. Отметки за это не ставятся. Просто чтение таких записей — уже само по себе награда.

Эндрю вышел из кабинета Морисона вне себя от счастья. Теперь у него появится возможность не просто получить диплом, но и вдобавок к нему — само образование.

Дэнни Росси терзался и не находил себе места.

Порой ему отчаянно хотелось, чтобы репетиции «Аркадии» наконец-то завершились и чтобы этот чертов балет поскорее показали публике и задвинули куда подальше. В этом случае ему больше никогда не придется видеться с Марией.

А иногда он мечтал о том, чтобы подготовка к спектаклю продолжалась вечно. В феврале и в марте ему по шесть дней в неделю приходилось сидеть за клавиатурой, пока Мария занималась постановкой балета. Она натаскивала танцоров, показывала им движения и часто подходила к роялю — спросить совета у композитора.

А все из-за ее проклятого голубого трико. Нет, при чем тут какой-то кусок ткани, когда на самом деле он сходил с ума от ее тела, так соблазнительно обтянутого этим самым трико!

Хуже всего, наверное, было то, что после репетиции они обычно ходили куда-нибудь вместе перекусить и обсудить, как все прошло. Она разговаривала с ним очень приветливо и дружелюбно, и беседы их могли продолжаться часами. Какое мучение — эти встречи по вечерам все больше и больше становились похожими на свидания. Но Дэнни-то знал, что это совсем не так.

Однажды, когда она слегла с азиатским гриппом, он пришел в изолятор навестить ее и принес цветок. Присел у постели и стал развлекать девушку глупыми анекдотами. Она много смеялась, а когда он встал, собравшись уходить, сказала: «Спасибо, что пришел, Дэнни. Ты настоящий друг».

Вот он ей кто, черт возьми! Просто какой-то вшивый друг. Ну а как же иначе? Ведь она — красавица, такая уверенная в себе и… такая высокая. А он — ни то ни се.

А самое ужасное — какой предлог он сумеет изобрести, чтобы снова увидеться с ней после того, как закончится представление?

Наконец наступил день премьеры. Все ценители муз Гарварда собрались в рэдклиффском театре «Агассиз», чтобы покритиковать хореографию Марии Пасторе и музыку к спектаклю Дэниела Росси.

Дэнни увлеченно дирижировал оркестром и едва замечал, что творится на сцене, хотя в нескольких местах публика громко аплодировала. Непонятно только — музыке или танцу?

Поскольку большинство участников представления были весьма умеренны в еде, фуршет организовали тут же за сценой, в репетиционном зале, где всем подавали противный на вкус пунш из растворимого порошка «Кулэйд», а несколько смельчаков попросили пива.

В одном отношении гарвардские театральные премьеры очень похожи на бродвейские. Все участники представления до поздней ночи не ложатся спать, дожидаясь рецензий. С той лишь разницей, что в Кембридже все бодрствуют ради того, чтобы прочесть свой вердикт в газете «Кримзон».

Около полуночи кто-то вбежал к ним с отзывом Сони Левин для завтрашней «Крим». В высокомерной манере, присущей какому-нибудь толстому журналу, рецензия начиналась с нескольких вполне хвалебных слов о хореографической постановке Марии, которую сочли «динамичной и образной, не лишенной веселой изобретательности».

А затем мисс Левин обратила свое внимание на Дэнни Росси. Вернее сказать, нацелила свои пушки. По ее мнению, «музыка, при всей своей напыщенности и энергичности, была, мягко говоря, вторична. Возможно, имитация и является самой искренней формой лести, но Стравинскому и Аарону Копленду стоило бы потребовать у Росси авторские гонорары, и на самых законных основаниях».

К ужасу Дэнни, все это громко зачитывалось ассистентом постановщика, который по мере того, как произносил вслух эти слова, сам испытывал все большую неловкость.

Дэнни был оскорблен. Зачем эта язвительная выскочка из «Кримзона» так выпендривается за его счет? Неужели ей в башку не приходит, как это больно?

Ему вдруг нестерпимо захотелось выбежать из помещения. Он все еще стоял, не двигаясь с места, когда кто-то положил руку ему на плечо. Это была Мария.

— Эй, Дэнни…

— Не надо, — с горечью пробормотал он.

Он не смел повернуться и посмотреть ей в лицо. И, забыв о том, что оставил свою куртку сложенной на стуле за кулисами, медленно вышел из зала.

Дойдя до лестницы, он ускорил шаг. Надо побыстрее убраться отсюда к чертовой матери. Подальше от всех этих сочувствующих взглядов.

Когда он спустился на первый этаж, то заметил табличку, указывающую на местонахождение телефона-автомата, и вспомнил, что обещал позвонить профессору Ландау сразу же после окончания представления.

О черт, нет, только не это. Как повторить все то, что написала эта сучка в рецензии? И вообще, сможет ли он теперь когда-нибудь позвонить своему учителю? Он ведь с треском провалился. На глазах у всех, при огромном стечении публики. Как тогда, давным-давно, на беговой дорожке школьного стадиона.

Он толкнул стеклянную дверь и шагнул в холодную мартовскую ночь, не обращая внимания на ледяной ветер, который бил по лицу. Его целиком поглотила одна мысль: теперь, из-за такого непредвиденного оборота событий, он лишится уважения своего любимого учителя.

Дэнни всегда знал, что станет последним учеником у Ландау. И хотел быть самым лучшим из всех. Ноги не шли дальше. Он сел на каменные ступени и спрятал лицо в ладони.

— Эй, Росси, что ты здесь делаешь? Ты же схватишь пневмонию.

Рядом стояла Мария, которая наткнулась на него при выходе из театра.

— Уйди, Пасторе. Тебе не следует торчать тут с посредственностями.

Игнорируя его слова, она подошла к нему и присела на ступеньку ниже.

— Послушай, Дэнни, мне плевать, что там сказала какая-то Сони. Я считаю — твоя музыка великолепна.

— Завтра утром все в университете это прочитают. Представляю, как будут потешаться все придурки из «Элиот-хауса».

— Не говори глупостей, — ответила она. — Большинство из этих преппи и читать-то не умеют. — А затем негромко добавила: — Как бы мне хотелось, чтобы ты поверил — мне ведь больно не меньше твоего.

— Почему? Про тебя же хорошо написали.

— Потому что я люблю тебя.

— Это невозможно, — ответил он, следуя непроизвольному рефлексу. — Ты слишком высокая.

Он так нелепо отреагировал на ее признание, что она не удержалась от смеха. А потом он тоже рассмеялся. Притянул ее к себе, и они поцеловались.

Немного помедлив, Мария пристально посмотрела на него и улыбнулась.

— А теперь твоя очередь.

— Что?

— Я хочу сказать: это только с моей стороны такие чувства?

— Нет, — тихо ответил он. — Я тоже люблю тебя, Мария.

Они продолжали обниматься, совершенно не чувствуя порывов пронизывающего ветра.