— Слушай, Тед, он уже не такой и маленький. И чувствуют, что происходит между нами. Поэтому не говори мне всю эту чушь про то, будто надо жить вместе ради детей.

— Сара, — внушительно произнес он, — я не позволю тебе так поступать.

— Ты не позволишь?

Сара посмотрела на него, едва сдерживая негодование.

— Что ты себе вообразил — я тебе не какая-нибудь домашняя собачка и не ручная обезьянка. Поэтому, выражаюсь благопристойной непонятностью научного языка, apage te, tuas res habeto!

Она знала, что ее уничтожающая речь достигла цели. Завершающим ударом стали слова, приведенные из римской формулировки о разводе, которые, как было хорошо известно им обоим, должен говорить мужчина женщине.

Тед позвонил в дверь на Грешам-стрит около пяти. Фелисити была ему рада, но удивилась при виде чемоданов, которые он принес с собой.

— Похоже, ты собрался покинуть Оксфорд. Это так?

— Нет, — смущенно ответил Тед. — Сара выставила меня из дома. Сможешь приютить меня на ночь?

— Да, — ухмыльнулась она, — думаю, у нас найдется местечко для тебя и твоих книжек.

Но едва он оказался в доме, она тут же дала ему понять, что время его проживания здесь весьма ограничено.

— Знаешь, Тед, я очень рада поддержать тебя в трудную минуту. Но надеюсь, ты же не собираешься жить здесь долго?

— Ты смогла бы ты потерпеть мое присутствие, скажем, пару недель? — спросил он, изобразив на лице самую обворожительную из своих улыбок.

— О нет, Тед, — ответила она, — два-три дня, не больше.

— Слабоватое утешение. А как же твоя соседка Дженни и ее мотоциклист, они же…

— Да, но это совсем другое дело, — объяснила Фелисити.

— Почему же?

— Потому что я терпеть не могу неприятностей.

Наутро в больнице они старались не говорить ничего такого, что могло бы огорчить их выздоравливающего сына.

Но когда они покинули палату в обеденное время, Сара холодно предложила:

— Давай пройдем туда, где мы сможем поговорить наедине.

Преодолевая отчаяние, он все еще надеялся, что они смогут помириться. Но это заблуждение довольно скоро развеялось.

Оказывается, Сара просто хотела вкратце изложить суть всего, что касалось их развода. И лишь его эмоциональная опустошенность — к которой добавилась усталость после бессонной ночи, проведенной на диване Фелисити, — не позволила ему высказывать возражения: она скорее выговаривала ему, вместо того чтобы с ним разговаривать. Ничего не обсуждала, ни о чем не договаривалась. Она просто диктовала свои условия.

Саре алименты не нужны. Но он должен будет выплачивать деньги на содержание ребенка. И то в пределах разумного, поскольку пока не надо оплачивать его учебу. Она хочет, чтобы Тед ходил в ту же государственную школу, как и в прошлом году.

— Неужели ты собираешься остаться в Оксфорде?

— Да, — холодно произнесла она. — В любом случае, теперь тебя это не касается.

— Прости, Сара, но я не позволю тебе делать так, чтобы мой сын жил через океан от меня. Кроме того, чем ты собираешься здесь заниматься, черт подери?

— А чем большинство людей занимаются в Оксфорде, если они не работают на автомобильных заводах? — язвительно заметила она. — Может, это покажется тебе возмутительным, но я собираюсь начать писать докторскую. Я все-таки с отличием закончила Рэдклифф в стародавние времена, если помнишь. А ты сможешь навещать маленького Теда на Рождество и во время летних каникул.

— А ты вообще-то имеешь представление, сколько стоит трансатлантический перелет, Сара?

— Расслабься. Я буду проводить Рождество с родителями в Коннектикуте. И прежде чем мы наговорим друг фугу колкостей, давай сразу же уясним одну вещь. Я не хочу, чтобы из-за всего этого ребенок рос психологически ущербным. И обещаю, я никогда не скажу ничего дурного про тебя. Даю слово чести. И я позабочусь о том, чтобы ты проводил с ним достаточное количество времени.

— А если я попытаюсь решить все через суд? — спросил он, блефуя, словно это покер.

— Даже не пытайся, — ответила она с непроницаемым видом. — Адвокаты отца сделают из тебя фарш для начинки баклажанов.

Тед Ламброс пил всю дорогу, пока летел через Атлантику. Его пьянство имело интеллектуальное оправдание. Оно заключалось в знаменитой строчке из Вергилия: «Varium et mutabile semper femina». Или же, в вольном переводе: «Все женщины — непредсказуемые стервы».

6 августа 1970 года

Сегодня мне позвонил Тед и сообщил невероятную новость, что они с Сарой разбегаются.

Господи, у института брака нет никакого будущего, если даже эти двое не смогли ужиться вместе. Тед не стал вдаваться в подробности по телефону, но, полагаю, я обязательно услышу детальный отчет обо всем, что произошло, когда он приедет ко мне в следующие выходные. (Я был просто вынужден пригласить беднягу к себе. Судя по голосу, ему очень одиноко.)

Тед даже не представляет, какие муки его ждут впереди. Развод — это всегда очень плохо. И хотя говорят, будто хуже всего бывает детям, но лично я считаю, что именно отцы страдают больше всего.

Как, например, в моем случае: хотя я имею право видеться с детьми по выходным, в этом нет никакого толку, поскольку они оба сейчас живут в пансионе, и только летом я могу по-настоящему проводить время с сыном и дочкой, когда у них каникулы.

И я открыл для себя одну истину: быть родителем — это вам не работа на полставки. Я бы сравнил это с полетом акробата на трапеции. Стоит только выпустить перекладину из рук, как ты падаешь вниз, и вернуться наверх уже нет никакой возможности.

Все зимние месяцы я обдумываю планы на лето, чтобы каждый день у Энди с Лиззи проходил интересно. Я составляю маршруты наших экскурсий — как, например, поездки по Канаде — и связываюсь с родителями других детей, которых мы приглашаем с собой за компанию. Но в лучшем случае я становлюсь для них на это время кем-то вроде главного советчика, носящего исключительно почетный титул — «папа».

В своем юном возрасте Энди уже говорит о том, что его поколению противно наше военное присутствие во Вьетнаме. И по какой-то причине он, похоже, винит в этом меня. Словно это я лично сбрасывал напалм на ни в чем не повинное гражданское население.

«Все ребята в школе говорят, эта война нужна Уоллстрит», — вещает он, будто я и есть весь Уолл-стрит, а не рядовой банковский служащий.

Я пытаюсь втолковать ему, что я на его стороне. И я помогал в организации важного антивоенного марша. Но он лишь отвечает: «Это все фигня собачья».

Когда я прошу его не употреблять таких слов, он огрызается и говорит, что я тоже их употребляю, а значит, я — лицемер и ханжа, как и все мое поколение (значит, я теперь — целое поколение!)

Мне кажется, в глубине души он скучает по мне и поэтому изображает из себя крутого парня и делает вид, будто отец ему не очень-то и нужен.

Я изо всех сил стараюсь пробиться к нему сквозь броню враждебности, но одного летнего месяца в Мэне для этого явно недостаточно. Он не верит в то, что я его люблю.

С Лиззи мне тоже непросто. Она часто хандрит, исчезает из дома, чтобы погулять одной, и не позволяет мне идти с ней. Иногда я пытаюсь ее разговорить, но и это ей не нравится. Хотя, по крайней мере, доводы ее носят личный характер, а не политический, как у Энди.

«Если бы ты действительно любил нас, вы бы с мамой не разошлись. Ненавижу наш пансион. Он похож на дом для сироток, хотя и разодетых в модные шмотки. Во всем нашем классе, наверное, только у пяти девочек есть оба родителя».

После нескольких подобных разговоров я стал отчаянно добиваться от Фейт, чтобы она позволила мне оформить опекунство над Лиззи — у дочери было бы подобие дома, и она могла бы ходить в обычную школу.

Но Фейт не была бы Фейт, если бы уступила. Не понимаю, почему она так враждебно ко мне относится. Ведь она собирается выйти замуж за одного богатея из Сан-Франциско (желаю бедолаге удачи).