Поэтому хочу напомнить, как важно, чтобы каждый заказ выполнялся точно в указанный срок, чтобы каждый уходящий с Радегаста эшелон обслуживался быстро, без проволочек и чтобы каждый отданный приказ исполнялся немедленно. К тем, кто станет делать как сказано, я буду особенно доброжелателен.

НО СЕЙЧАС Я ОБРАЩАЮСЬ К ТЕМ, КТО НЕ УМЕЕТ СЛЫШАТЬ И ПОНИМАТЬ!

Если вы станете упорствовать в своем строптивом, вредоносном поведении, если вы и дальше будете ходить еле переставляя ноги и откажетесь выполнять предписанную вам работу, я не ручаюсь за вашу безопасность.

Так исполняйте же свой долг — собирайте вещи и отправляйтесь туда, где вас ждут.

Не дожидаясь реакции — словно произнесение речи было единственной целью этой стремительной вылазки, — Бибов при помощи телохранителей торопливо спустился с тележки, и адъютанты проводили его в автомобиль. На погрузочной платформе и вокруг ангара стояли рабочие, которых согнали слушать речь, — они ждали, не произойдет ли ещечто-нибудь: может, их построят в эти самые бригады землекопов; может, отопрут дверь склада, раздадут ломы и лопаты.

Но ничего подобного не произошло.

Зонненфарб растерянно стоял посреди толпы. Отдал ему Бибов приказ или нет? Зонненфарб с обескураженным видом вернулся в свой особняк. Из широко раскрытых окон домика тут же завопило радио. Сначала раздались звуки марша.

Работавшие рядом с платформой и раньше слышали, что Зонненфарб включает радио, но прежде звук сочился через закрытые окна, и едва открывалась дверь, как хозяин заговорщицки прикручивал звук. Теперь же он только прибавлял громкость. Возбужденный мужской голос швырял металлически звенящие воззвания прямо в мертвый свет:

Адам услышал, как Марек Шайнвальд бормочет: «Знаю я людей, которые слушают радио, но уж никак не этого горлопана!»

Адам оглянулся. Хенце и Шальц подошли к домику Зонненфарба; но так как дверь была закрыта и начальник не изволил показываться, они не знали, как быть. Орущее радио противоречило правилам. Начальник станции издал декрет, гласивший, что занятым на погрузо-разгрузочных работах евреям строго запрещено находиться вблизи радиоприемников или каких-либо других средств связи. Но как наказывать собственного командира? И потом, по радио выступал не кто-нибудь, а сам Геббельс; да еще в день рождения Гитлера! При таких обстоятельствах выключить аппарат — все равно что заткнуть рот самому фюреру.

В это мгновение дверь домика распахнулась, на пороге появился Зонненфарб и провозгласил, что господин Бибов телефонировал из шестого полицейского округа и разрешил в честь великого днявыдать рабочим дополнительную порцию супа.

Откуда-то прикатили суповую телегу. Внезапно все оказались при деле. Шальц и Хенце бросились строить рабочих. Но суповая очередь оказалась редкой, растянувшейся на много равнодушных метров. Казалось, люди не хотят подходить к телеге.

Зонненфарб убрался в свой домик, и через открытые окна снова донеслись напыщенные выпады Геббельса, за которыми последовал гром аплодисментов. Командир как будто и не собирался прекращать это незаконное словоизвержение.

«ХАЙЛЬ ГИТЛЕР!»— торжествующе донеслось из домика, видимо, в ответ на какую-то фразу из радио. Суповые котелки полетели на землю. Толпа рассеялась: рабочие решительно зашагали прочь от телеги, оставшейся одиноко стоять посреди платформы, пустой и почти нереальной.

Зонненфарб снова появился в дверях:

— Провокации? Опять?

И внезапно все пространство заполнили вооруженные немецкие жандармы. Откуда они взялись? Сказочное оцепенение, царившее до этого на перроне сортировочной, словно превратилось в обутые в сапоги звенящие поводками хриплые немецкие голоса, кричавшие «Halt!»

Кто-то в толпе рабочих обернулся и крикнул:

— Это он, он!

Адам увидел, как Янкель поворачивается к Шальцу, который уже вскинул винтовку на плечо. Одной рукой Янкель поднял суповую миску — словно чтобы показать, что она до краев наполнена праздничным супом. Или это был жест издевки?

Адам обернулся, и в тот же миг Шальц положил палец на курок и выстрелил. Эхо выстрела прогремело в тишине, которая была будто огромная каверна.

Рабочие собрались и стояли как оглушенные в этой каверне. Перед ними вниз лицом лежал Янкель. Кровь толчками хлестала из раны в горле и широкой лужей растекалась вокруг тела, а глаза пусто, непонимающе уставились туда, где лежала суповая миска — нельзя было сказать, отшвырнул ли Янкель ее подальше от себя или он и теперь, в смерти, изо всех сил старался дотянуться до нее.

Но миска была пуста. В ней не было ни капли супа.

Адам шел домой по пустым улицам. Солнце жарило из ниоткуда. В тени с бликами света он увидел те же автомобили, что привозили Бибова на Радогощ; машины ждали возле садового хозяйства, хотя Бибова ни в одной из них не было. Из первой вылез Вернер Замстаг в новой зондеровской форме: серо-зеленая куртка с красно-белой эмблемой Службы порядка, такая же фуражка, высокие черные сапоги.

Замстаг, по своему обыкновению, улыбался, но когда Адам подошел, от улыбки осталась лишь гримаса — вставленный в лицо серо-белый ряд зубов, который, казалось, вот-вот уплывет со своего основания.

— Где список? — коротко спросил Замстаг.

Адам не сумел справиться с собой. Из-за постоянного ноющего голода, усталости и страха длинные волны судорог прошли от ног до груди и плеч. Он хотел покачать головой, но только клацнул зубами — движение, взбесившее «нового» Замстага.

Адам оказался прижатым к стене.

— Где? — выкрикнул Замстаг, и слюна брызнула с его губ. — Мы знаем, что ты встречался с Лайбом, — где список? — И прежде чем Адам успел ответить: — Врешь! Зачем ты врешь?

Первым побуждением Адама было сдаться. Все равно Янкель теперь мертв. Так какая разница, есть его фамилия или фамилии других рабочих в чьем-то списке или нет? Почему не отдать Замстагу список, если он его так жаждет?

Но ярость Замстага была слишком, непропорционально велика. К тому же с чего вдруг люди из администрации сопровождают еврейского комиссара? Если власти больше не доверяют своим покорным подданным, то кому они могут доверять? И кому, в свою очередь, мог бы довериться Адам?

В конторе садового хозяйства Фельдман развел огонь. Пламя между трещинами ржавой жести печки горело в тусклом солнечном свете бледно, безжизненно.

Замстаг наклонился и поворошил кочергой пылающие поленья. Адам стоял, прислонившись спиной к стене, и смотрел на сутулое, еще по-мальчишечьи тощее тело молодого полицейского. Одновременно он видел и себя самого: как он стоит и ждет назначенного ему наказания. И стена парника позади него — каменная, и камень этот (как он думал) пребудет вечно, одна и та же стена будет везде, и что бы ни случилось, у власти всегда найдется чем пригрозить. Депортацией, побоями, раскаленным железом в лицо.

Но в то же время в мозгу Адама жила и другая мысль — она возникла в тот миг, когда он увидел припаркованный перед садовым хозяйством кортеж и Вернера Замстага в первой машине, разодетого словно ливрейный шофер.