Был какой-то изощренный садизм у этих скучающих немцев, не имевших другого занятия, кроме ежедневных манипуляций с колючей проволокой; и каждый раз, когда им удавалось поймать в «коридоре» какого-нибудь еврея, они испытывали чистую незамутненную радость.

Самюэль споткнулся и упал; один из полицейских несколько раз ударил его прикладом по спине и пояснице, после чего пнул в грудь носком окованного железом сапога, чтобы заставить подняться. Когда по дороге снова пошел транспорт, немцы подхватили полубесчувственное тело и поволокли через колючую проволоку. Спустя какое-то время Самюэль снова мог двигать руками и ногами, но отпечаток полицейского сапога, словно рабское клеймо, остался у него на левом легком. С появлением мостов едва ли стало лучше.

Каждый шаг вверх отзывался удушьем, каждый шаг вниз — при возвращении — давался так же мучительно. Сорок семь ступенек вверх, сорок семь ступенек вниз. С каждой ступенькой в свистящем, разрываемом болью легком оставалось все меньше воздуха. Спускаясь, он останавливался, обливаясь потом, с дергающимся, как у угря, телом, перед глазами было черно; но сквозь пелену голода снова слышался тяжелый, окованный железом голос часового:

— Schnell, schnell!..

Beeilung, nicht stehenbleiben!..

Если бы господин Серванский из столярной мастерской на Друкарской не знал о Самюэлевых больных легких, он бы наверняка уволил его — и что бы тогда стало с семьей? Халя думала в первую очередь о себе. В гетто было полно мужчин, которых жернова голода перемололи до неузнаваемости и которые сейчас лежали дома, бледные, с остановившимся взглядом, пока их женщины бились, чтобы прокормить семью.

Утром блеклого, холодного и сырого зимнего дня Халя Вайсберг с мужем Самюэлем пришли к молельне хасидов; туман висел над гетто так низко, что все три моста, казалось, ведут прямиком на небо. В то утро в задней комнате царил хаос. Полицейские из Службы порядка, обычно охранявшие фабрики, изо всех сил сдерживали людскую массу, которая волновалась у дверей, увеличиваясь с каждой минутой. С полдюжины женщин сумели протолкаться к носилкам и нависли над параличной, держа на руках своих больных детей.

В эту минуту в комнату вплыла Елена Румковская со свитой.

Принцесса Елена в последнее время тоже начала ощущать особую болезнь гетто, malaise аи foie,от которой, по словам ее лейб-медика, доктора Гарфинкеля, страдали в гетто многие «избранные». Как явствовало из французского названия, болезнь поселялась главным образом в печени. Много лет назад госпожа Румковская перенесла желтуху, после которой, как всем было известно, ее печень стала чрезвычайно чувствительной. Труднообъяснимые симптомы, являемые печенью, были неиссякаемой темой для разговоров во время обедов, которые принцесса Елена регулярно устраивала для интеллектуалов в бесплатной столовой на Лагевницкой. В эту столовую имели доступ только жители гетто с талонами «В» — «приличные люди»,как она выражалась, и, конечно, несказанной милостью было наблюдать, как принцесса Елена ласково склоняется над плечом кого-нибудь из обедающих, придвигает стул или даже садится рядом и заводит светский разговор.

Еще более ценным знаком благоволения, недоступным большинству, было получить приглашение в качестве личногогостя в ее и Юзефа Румковского «резиденцию» на улице Кароля Мярки в Марысине. Домом самим по себе супруги похвастаться не могли: облезлая дача,с дровяным отоплением, с множеством тесных комнатушек, с украшенной резьбой лестницей, русскими коврами и верандой с простыми окнами, которые от дыхания зимних морозов становились белыми и блестящими, словно вынутый из глазницы фарфоровый глаз доктора Миллера.

Однако на потолке висела хрустальная люстра, привезенная принцессой Еленой из старого лодзинского дома; это была реликвия. Гости, бывавшие у Румковских, говорили не только о «щедром столе», которым славилась принцесса Елена, но и о радужных бликах, которые хрустальная люстра отбрасывала на все предметы в тесной комнате — от скромных тюлевых занавесок до плетеной мебели и тускло поблескивающей льняной скатерти.

Для многих в гетто улица Кароля Мярки стала символом pogodnych czasów,золотого довоенного времени. Под этой люстрой, например, принцесса Елена в один памятный вечер велела выпустить зябликов из мешочка, который господин Таузендгельд наказал принести из садового вольера — чтобы раз и навсегда символически изгнать болезни не только из самой принцессы Елены, но и из всех добродетельных жителей гетто. Но даже такое эффектное лечение не помогло. Принцесса Елена продолжала страдать печенью. Десять дней она пролежала, не вставая, в полной темноте у себя в спальне, пока доктор Гарфинкель не убедил ее в качестве последнего средствавстретиться с женщиной, о которой все говорят и в чью способность излечивать болезни по какой-то причине верят.

Итак, с великими муками, бурно жестикулируя, Елена уселась в dróshkesи велела отвезти себя в хасидскую молельню. Оттого что там оказались другие люди, ей сделалось дурно, и она велела своим opiekunomвыгнать всех увечных и калечных во двор; лишь когда комнату освободили, она позволила себе склониться над бедным жалким созданием, вытянувшимся на носилках.

И тут произошло нечто,что принцесса Елена впоследствии с трудом могла объяснить. Потом писали, что парализованную женщину словно объяла «внезапная мука». Иные поясняли: это напоминало как человек заслоняется рукой от яркого света. Ясные и чистые глаза женщины помутнели, взгляд сделался беспокойно-блуждающим. «Dibek!»— закричал господин Таузендгельд. Может быть, Мара просто на мгновение очнулась от тяжелого морфинового сна, в который погрузил ее доктор Шикер; Елена Румковская, всегда чрезвычайно чувствительная, ощутила, как ее сердце сжалось от чего-то, что, как ей показалось, она заметила в водянистых глазах больной. Она так расчувствовалась, что даже вынула из сумочки носовой платок, тщательно смочила его уголок слюной и наклонилась, чтобы промокнуть — что? — ну, то, чтоона собиралась промокнуть (Елена Румковская потом не могла вспомнить точно) — может быть, слюну на губах женщины, слезы на ее глазах или пот на лбу.

Но трепещущая рука принцессы Елены с платочком так и не достигла цели.

Тело неизвестной снова выгнулось в судорогах. Доктор Шикер, который все это время считал, что пациентка страдает эпилепсией, бросился к ней, чтобы разжать ей челюсти. Но вместо того, чтобы сопротивляться хватке Шикера, женщина открыла рот еще шире, и в миг, когда dibeken(согласно Таузендгельду) оставил ее тело, перепуганная толпа, теснящаяся под окнами на заднем дворе, заглянула прямо в распухшее горло и увидела толстый белый налет, покрывавший нёбо и глотку женщины. В этот момент Мара произнесла две короткие фразы — другие говорили, всего два с трудом выдавленных слова, — однако на этот раз на совершенно «понятном» идише:

— Du host mich geshendt!..

A baize riech soll dich und dajn hoiz chapn!.. [7]

И всё. В порыве ужаса принцесса Елена поднесла платок к лицу, но потом одумалась и отшвырнула его, истерически крича:

— Она больна! Больна!

На нас наслали болезнь!

В несколько секунд комната опустела, и остались только полицейские. Леон Шикер попросил их послать за каретой «скорой помощи», но они вернулись с сообщением: брат господина презеса Юзеф Румковский приказал больницам гетто ни при каких обстоятельствах не принимать женщину. Официально указывалось, что женщина не может быть взята на лечение, так как никто не знает, кто она. В каталоге Meldebüroо ней нет никаких записей. А если не существовало имени, с которым ее можно было бы соотнести, то кто мог сказать с уверенностью, что она еврейка, а не какая-нибудь переодетая личность, подосланная Амалеком, чтобы распространить болезнь и разложение по всему гетто?