Обидно шлепнув Картерета по щеке, я отошел на шаг и похлопал себя по пузу с разочарованным видом: дескать, я-то думал. Используй я кулаки на полную, раздолби ему всю тыкву — он бы воспринял это по-иному. Тут была бы действительно борьба, где один воин уступает в поединке другому. Он бы собрался и выстоял в собственных глазах. А так все выходило совсем по-другому. Получается, ему надавали щелбанов влегкую, как пацану. Значит, ты тряпка и достоин, чтоб о тебя вытирали ноги.

Глубоко внутри, на животном своем уровне, своим мозгом рептилии он понимал, что одолеть меня не способен, не может даже мало-мальски сопротивляться. Он уже показал все, на что способен, а я даже ухом не повел. Лицо Картерета было само страдание. Тем не менее он лихорадочно силился придумать, как бы все-таки оправдать появление слез у себя в глазах. Видно было, как напряжение растет у него на лице и убывает в мышцах: вон и плечи ссутулились. Я снова его ляпнул — без затруднения, как точку с запятой поставил.

— Ты здесь совсем один, — заметил я как бы между делом.

Он попытался мимо меня проскользнуть к двери. Я не дал; обведя обманным движением, снова смазал его по мордасам с правой. Картерет пробовал загородиться, но уже вяло — понимая, что все равно не сработает.

— И расскажешь все, что мне нужно от тебя знать.

Тот уже смотрел не столько на меня, сколько на стол с ножом — и, конечно, кинулся туда. Я проворно уклонился, ударом бедра на повороте с треском впечатав в стенку. Пока он поднимался, я сложил нож и убрал в карман, после этого опять обхитрил охранника, и он схлопотал обеими щеками еще по оплеухе.

По лицу, вконец запунцовевшему, неудержимо струились слезы.

— Те, на кого ты работаешь, тебе не помогут. Они тебя кинули.

Шлеп.

— И никогда не узнают, что ты мне что-то сказал.

Опять шлеп.

— И у тебя это единственный оставшийся шанс.

Шлеп.

— Ну хватит! — плаксивым, сломавшимся голосом выкрикнул он.

Шлеп малость пожестче: дескать, а ты мне не указ.

Картерет, нетвердо стоя у стены, попытался выпрямиться. Я пододвинулся, думая шлепнуть еще раз, и тут ноги у него подкосились, и он в изнеможении съехал по стене, мотая головой и плача уже в открытую, причем явно по другой причине.

Я стоял над ним — достаточно близко, чтобы близость эта внушала боязнь, улыбкой давая понять, что будет, если он замыслит какую-нибудь каверзу, которая все равно не получится.

Каверзничать он уже и не пытался. Из пор как будто отсыревших щек капельками сочилась сукровица, мешаясь со слезами. Он словно плакал кровью.

— Смотри на меня, — приказал я, возвышаясь над ним.

Он страдальчески повел головой из стороны в сторону.

— На меня смотри, — повторил я с нажимом, вкладывая в интонацию обещание чего-то нехорошего.

Он приподнял голову — медленно, с трудом. Хотелось думать, что в этот момент он хоть как-то, задним числом прокручивает, осмысливает свои деяния, упоение изуверствами над беззащитными Новыми Людьми. Это было бы здорово, но тут не кино. Все, что его сейчас заботило, это как бы уберечь свою задницу и рожу от того, что я могу с ними сделать, если захочу. Вот на что была направлена его соображалка: как выкрутиться, как выжить.

— Мне нужна неприкосновенность, — выговорил он.

Уж не знаю, в какой суд он мог за ней обратиться. Да, действительно, это были международные воды. Может, он боялся, что я сдам его пуэрториканцам, или увезу обратно в Штаты, или засажу по какой-нибудь статье в тюрягу; неважно. Главное, он хотел чего-то, что его спасет, а в обмен, я знал, готов был выложить мне все подчистую.

— Мне нужна неприкосновенность, — повторил он. — Иначе говорить не буду.

— Да все тебе будет, — соврал я.

Или он меня не так понял.

В полете.

Конрад Ведер был, можно сказать, вне себя.

Нет-нет, частный джет был роскошен, еда великолепна, обслуживание просто супер — но он был недоволен. Началось с того, что с ним по приватному мобильному номеру (телефон одноразовый, выбрасывается после единственного употребления) связался Дакоста.

— Планы меняются, — сообщил он.

— Как понять, меняются?

— Мой клиент хотел бы, чтоб ты свое текущее задание приостановил.

— Почему?

— Он мне не сказал.

— Но так не делается, — возмутился Ведер.

— Я знаю. Но он упорствует.

— Это что, отмена контракта?

— Отмена? — В голосе Дакосты мелькнуло удивление. — Да ну, ни в коем случае. Просто он хотел бы обсудить с тобой еще один вопрос. Так сказать, подработку на стороне.

— И ты не знаешь, что именно.

— Не знаю. Он сказал, что хотел бы обсудить это с тобой с глазу на глаз.

— С глазу на глаз у меня не принято. Ты это знаешь.

— Я ему сказал.

— Так к чему наш разговор?

— Он велел передать, что даст бонус в полцены текущего контракта, если ты согласишься встретиться.

Три с половиной миллиона долларов. И все равно Ведер сказал:

— Никак.

— Он сказал, что деньги поступят на твой счет до встречи. — Ведер молчал. — И еще: если ты возьмешься за подработку, он удвоит общую сумму изначального контракта. — Ведер молчал. — Не считая суммы бонуса за встречу.

В груди у вечно невозмутимого Ведера что-то екнуло. Получается, итоговая сумма — семнадцать с половиной миллионов. Он долго думал; Дакоста пережидал.

— Где и когда?

— Он вышлет частный самолет. — После чего связной изложил детали времени и места.

— Ты знаешь: информацию я перепроверю, — сказал Ведер. — Если это подвох или ловушка, я уйду.

— Мой клиент об этом знает.

— И отвечать передо мной будешь ты.

На этот раз на полминуты примолк уже Дакоста.

— Это не подстава, — вымолвил он наконец. — Проверь через полчаса свой банковский счет. Деньги должны будут уже поступить.

Ведер молчал.

— Але, але! — заволновался Дакоста. — Ты слушаешь?

— Как я смогу узнать, клиент ли это вообще?

— Он сказал мне, что ты именно так спросишь. А если спросишь, то я должен буду ответить: «Ты нужен на Западе».

Ведер ничего не сказал. Пароль был правильным. Значит, клиент — или Отто Вирц, или Сайрус Джекоби. Ведер давно уже раскусил, что именно эти двое проплатили ему убийство оставшихся членов «Свитка». Они были единственными, помимо Черча и тетушки Салли, кто знал о «Братстве косы» и его кодовой кличке Запад.

Восторга это не вызывало. Получается, из стерильной реальности чистых убийств, лишенной эмоциональных привязанностей, опять придется возвращаться в мутноватый мир политики и идеализма. И то и другое Ведер презирал. Тридцать лет назад в силу своего мастерства он оказался втянут в то пресловутое «Братство», клюнув по неопытности на идеологическую риторику и лесть. «Братству косы» надлежало стать самым смертоносным альянсом мира — еще бы, четверо величайших убийц из всех ныне живущих. Все у них проходило под фанфары показных ритуалов в духе раннего рейха: маски, клятвы на крови, присяга на верность «Конклаву» и тем, кто за ним стоит.

«Глупость какая», — думалось ему. И как его только тогда угораздило. Хотя это давало недюжинную практику, умственную закалку и кучу денег. Да и, признаться, во многом выковало его как человека: по мере того как «Свиток» все сильнее наступал «Конклаву» на пятки и на горло, Ведер вменил себе в привычку осторожность, ставшую по жизни неотъемлемой его чертой.

Однако с той поры его было уже не затащить под знамена политиков и не охмурить никакими лозунгами. Не хватало еще возвращаться туда сейчас.

Но деньги…

Ведеру хватало объективности сознавать: деньги Вирц и Джекоби использовали сейчас точно так же, как когда-то свои идеализм и лесть. По-хитрому, с подловатостью манипуляторов.

Хуже всего то, подавленно размышлял Вебер, прихлебывая зеленый чай средь роскоши частного джета, что эта манипуляция срабатывала.