Рабби Шейнер нерешительно взял часть листов у Мейера и пробежал по ним глазами. В нижней сноске на бланках значилось: «Болезнь Тея-Сакса — она же детская амавротическая идиотия — в поздней стадии представляет собой редкую форму умственного расстройства, происходящего обычно у пациентов в возрасте двадцати лет или несколько старше. Болезнь часто неверно диагностируется и протекает, как правило, без летального исхода».

Он поднял глаза на племянника.

— Получается, у тебя здесь несколько пациентов?

Тот лишь горестно усмехнулся.

— Дядя, у меня их здесь в одном только Хевроне было одиннадцать, затем еще девять в Тефке и шесть в Миллерсвилле.

— Ты говоришь, одиннадцать… было? — не укрылось от рабби.

— Трое уже умерли, — ответил Мейер взглядом на взгляд. — Еще двое… в общем, впали в кому. У остальных болезнь усугубляется на моих глазах. Атрофируются и парализуются глотательные мышцы. Мы их интубируем — кое-кого даже в трахею, — но парализация прогрессирует невиданными темпами. Я даже не знаю, чем и как их лечить.

— Лекарства нет, — словно подытожил рабби. — Остается уповать на Бога.

— Специалисты думали о генной терапии и некоторых других подобных способах, но если бы даже нам оказался доступен такой вариант, применить его к пациентам просто не остается времени.

— Все это дети?

— Нет, — покачал головой Мейер. — Что более всего меня пугает. Болезнь Тея-Сакса смертельна для детей и подростков, но отдельные ее симптомы — нет. Между тем все пациенты у нас старше двадцати. Есть и те, кому за сорок и за пятьдесят. Вообще ничего нельзя взять в толк.

— А… может речь идти о мутации болезни?

— Вероятно, — сказал Мейер. — Но как? Ведь болезнь почти искоренили. Выиграли с ней схватку. Здесь в Хевроне у нас не было ни одного случая, да и в других городах тоже. И люди тут американцы уже во втором и в третьем поколении. Браки у евреев ашкенази теперь в основном смешанные, так что и статистика должна быть на нашей стороне.

Раввин Шейнер положил руку племяннику на предплечье.

— Крепись, Давид. А скажи, что ты вообще собираешься делать?

— Собираюсь обо всем доложить. Теперь с результатами генетических тестов на руках я могу обратиться в крупные медицинские центры при университетах.

— А что с больными? — переспросил рабби. — Как насчет того же Центра по контролю за заболеваниями в Атланте? Помнится, ты туда несколько лет назад обращался насчет проблемы ботулизма…

— Нет, — покачал головой племянник. — Это не патоген, а генетическая мутация. Речь не идет о заразности, способной вызвать эпидемию.

— Так уж и не идет? — с сомнением посмотрел раввин Шейнер.

— Конечно нет, — ответил Мейер. — Это наследственное нарушение. Его нельзя вот так взять и блокировать.

Вздохнув, Раввин оглядел из эркера пациентов в палате.

— Точно нельзя? — переспросил он еще раз, как бы на всякий случай.

Балтимор, Мэриленд.

Суббота, 28 августа, 9.05.

Остаток времени на Часах вымирания:

98 часов 55 минут.

Спустя примерно полчаса я взялся обзванивать абонентов по списку. Линия Черча переключила меня на голосовую почту. «Говорите!» — сказали мне. Я в ответ хотел рявкнуть, но вместо этого просто попросил мне перезвонить.

Затем я набрал Грейс, но она за полминуты лишь успела сказать, что сейчас отправляется «спустить полкана на всех этих барбосов с федеральными значками, которые насели как шавки; сейчас разберемся, кто из нас волкодав». Между прочим, чем сильнее Грейс выходит из себя, тем больше у нее пробивается британский акцент. Иногда я понимаю лишь одно слово из трех, а ведь английский для меня родной язык.

Наконец удалось вызвонить Руди Санчеса. Энное количество лет назад мой отец — до недавнего времени комиссар полиции Балтимора — взял Руди на работу полицейским психотерапевтом, откуда я чуть ли не обманом умыкнул его к нам в ОВН. Такая вот мыльная опера. Пару дней в неделю Руди по-прежнему отрабатывал на старом месте службы и сегодня должен был находиться у себя в офисе возле «Аквариума». Должность у него неприметная, так что он, возможно, не угодил в тиски внутренней безопасности.

— Джо! — выпалил Руди, и по голосу сразу стало ясно: он обо всем в курсе. — Слава богу!

— Ты слышал?

— Да как же не слышат?! — выкрикнул он и еще что-то добавил о вице-президенте (в испанском сленге я не очень силен: что-то там насчет прелюбодеяний с домашним скотом). Замедлив наконец темп речи, он спросил: — Dios mio, [3]ковбой, ты там в порядке?

— Я тут в грязном тряпье зависаю с бомжами и качусь в угнанном десять минут назад рыдване, в который, могу поспорить, кто-то до меня успел нассать…

— Ладно, ладно, понял: денек у тебя не ахти. Тут, знаешь, такое нынче везде творится…

— Откуда мне знать, Руд. Я же шпион, который не может войти с холода. [4]

— Гм… я тут тоже типа в бегах, — пояснил он. — Черч велел где-нибудь схорониться, вот я и сижу в Святой Анне. Тут ремонт с покраской. Я да еще бригада рабочих леса сооружаем.

— Слушай, я вот зачем звоню: по двум причинам. Прежде всего, держи жопу в горсти и не высовывайся. Ты у нас по бумагам все еще полицейский психиатр, так что, если навалятся, дави на это. Пусть моему отцу позвонят, если захотят.

Отец у меня как-то баллотировался в мэры Балтимора, так что никаким крючкотворам к нему запросто не подкопаться. И друзья у него были по обе стороны служебного значка.

— Он у меня есть на скоростном наборе, — успокоил Руди. — Что еще?

— Еще первое и второе. Меня на кладбище обложили ребята из безопасности.

— Опа, — отреагировал он. — И как ты?

— Я-то? Да синяков им наставил и утек.

— Но на тебе повисли?

— Само собой. И вот еще что: тут и Хелен некоторым образом причастна. Косвенно. Этот день странно начался еще до моего пробуждения.

— Как так?

— Может, сейчас не самый удачный момент, но все это на меня давит, да и время убить охота, пока не проявится шеф…

— Не парься, излагай.

— Ладно… завтра годовщина ее самоубийства.

— О Dios mio, — сказал Руди с нескрываемой болью в голосе. За всеми событиями последней пары месяцев он, должно быть, и забыл. — Джо… Я…

— Мне все это снилось нынче ночью. Как ее сестра Шарлен мне звонит и говорит, что Хелен уже несколько дней не отзывается на телефон. И вот я будто бы отправляюсь к ней. Все словно наяву, Руди: от ключей на столе до того, как я долблю ей в дверь так, что дерево трескается. И запах в прихожей помню, и как мне сделалось дурно, когда я ворвался. И лицо Хелен, синюшное, раздутое. Помню даже тот флакон очистителя, которого она наглоталась, ту скукоженную, продранную этикетку.

— Джо, мне…

— И вот теперь самое хреновое, Руд, самое худшее. — Тот умолк, выжидая. — Во сне я к ней подхожу, зная, что она умерла уже несколько дней назад, и стою сначала как вкопанный, а затем падаю возле нее на колени, сжимаю в объятиях… — Голос у меня сорвался, трудно было выговорить фразу до конца.

— Не торопись, Джо, — нежно сказал мне Руди. — Выговоришься — легче будет.

— Н-не думаю. Наверное, не в этот раз.

— Ничего, Джо. Скажи, что было дальше, когда ты обнял Хелен?

— Вот-вот, и я о том… Обнял ее, прямо как тогда, и держал. И голова у нее в точности так же запрокинулась. И тут… Да чтоб меня! В общем, держал я, оказывается, не Хелен.

— Скажи…

— Это была Грейс.

Руди молчал, ожидая продолжения, но его не было. Сон на этом кончился.

— Я проснулся в холодном поту и снова так и не уснул. Всю ночь пялился, смотрел по каналам то телешоу, то какой-нибудь репортаж. Все, что угодно, лишь бы только не заснуть.

— Джо, ничего особенно вещего здесь нет. Ясно, что к Грейс ты неравнодушен, и работа у вас последнее время постоянно сопряжена с опасностью.