— Чертовы маньяки, — покачала головой Грейс.

Черч постучал по клавишам, и на экране возникло найденное мной письмо, а рядом его перевод на английский, который я сделал во время перелета из Денвера.

— Это было написано во время пребывания Менгеле в Аушвице. Обращение «герр Вирц» относится к доктору Эдуарду Вирцу, главному в лагере эсэсовскому врачу. Он был непосредственным начальником Менгеле и до фанатизма убежденным нацистом. Вместе с тем он являлся еще и квалифицированным медиком, специалистом по инфекционным заболеваниям. В лагерь его командировали с целью предотвратить эпидемию тифа, косившую в Аушвице не только узников, но и сотрудников СС. В целом ему это удалось, и он остался там надзирать за ходом прикладных исследований. Что именно входило в его обязанности, не задокументировано, но от бывших узников известно, что особый интерес у него вызывали заключенные с симптомами заразных заболеваний. Именно Вирц прочил Менгеле в качестве главного врача лагеря.

— Еще тот милашка, — сказала Грейс.

— Звучит парадоксально, — заметил Черч, — но Вирц опекал докторов из числа заключенных и даже в какой-то степени повысил общий уровень медицинского обслуживания в концлагере.

— Вроде того, как дать человеку стакан холодной воды, прежде чем бросить в топку, — усмехнулся я.

— Личностью он был противоречивой, — кивнул шеф. — Стоял на том, что все смерти в лагере происходят по «естественным причинам», а не в порядке санкционированной ликвидации. Юрген Фройнд считал его негодяем из-за беззаветной преданности трем столпам нацистской идеологии: укреплению германского Рейха, развитию биомедицины для создания высшей расы и убежденности, что евреи представляют существенную угрозу для долговременного процветания германской расы. Так что никаким героем он не был. Даже если узники хорошо отзывались о его якобы сочувствии к страждущим.

— И что с ним стало?

— В тысяча девятьсот сорок пятом году он попал в плен к англичанам и вскоре повесился. Из страха перед возмездием или из раскаяния — никто не знает. Тем не менее из-за таких, как Вирц и Менгеле, нам теперь известен Нюрнбергский код исследовательской этики и принципы экспериментирования на людях.

— А что такое «нома»? — поинтересовался я.

— Нома, — пояснил Кто, — это уродующая человека гангренозная болезнь, эпидемии которой тоже прокатывались по лагерю. Возникает от недоедания и, кстати, до сих пор временами вспыхивает в Африке и других странах третьего мира. Везде, где нехватка продовольствия, неадекватное здравоохранение и антисанитария.

— Понятно. А зооноз?

— Под эту категорию подпадают любые инфекции, передающиеся от животных человеку. Тот же ВИЧ, птичий грипп, ну и так далее. Обычно поражает не всех, а развивается там, где загрязнение, неаккуратные эксперименты или кто-то, извините, балуется со скотом.

— Извиняю, — сказал я. — А как это связано с исследованиями нацистов?

— Ходят слухи, что они экспериментировали и с этим. Хотя, к счастью, ничего у них особо не вышло.

— «Конклав» занимался подобным очень даже плотно, — заметил Черч. — Их ученые изучали зооноз вроде кори, оспы, гриппа и дифтерии, повторно вводя вирус животным: а вдруг болезни усилятся настолько, что их можно будет использовать как оружие против людей.

— Святый боже, — только и вымолвила Грейс. — Как хорошо, что ваш «Свиток» покончил с этими выродками.

«Если бы», — с нелегкой душой подумал я. У меня были на этот счет сомнения.

— А что в отношении близнецов? — напомнила Грейс.

— Менгеле был одержим близнецами, — вспомнил Черч. — Он их отделял от общей массы лагерников, за ними был более хороший уход… даром что лагеря из них все равно пережили не многие. Никто на самом деле не знает, в чем состоял смысл тех экспериментов, если он в них вообще имелся.

— Двинутый на всю голову этот Менгеле, вот и все, — дал определение Глюк.

— Да нет, — усомнилась Грейс. — Скорее, воплощение зла.

Кто удостоил ее снисходительным взглядом.

— Зло — заявил он, — категория абстрактная.

Черч медленно повернулся к нему; нависла нелегкая тишина.

— Уверяю вас, доктор; зло существует. С ним встречался каждый из здесь сидящих. От дротика, заряженного лихорадкой Эбола, умер мой друг. Безумец поступил бы по-иному: кинул бомбу, зарезал; может даже, похитил и убил. Но чтобы сознательно, кропотливо создать патогенное оружие, нанять убийцу, навести таким образом оружие на цель… Это свидетельствует о хладнокровном, а может, и вовсе мертвенно-холодном рассудке и четком намерении. Это и есть зло.

— А если убийцы считают, что как раз их дело правое? — не сдался Кто.

— Вроде партии нацистов? — сдержанно спросил Черч.

— Ну да, национал-социалистов. Как я понял, ваш друг был немцем. Нацизм появился в Германии. Не станете же вы утверждать, что огромная масса немцев вдруг взяли и в одночасье стали злыми?

— Конечно нет. Большинство людей, будь то в Германии или любой другой стране, легко поддаются влиянию агрессивной верхушки. Это же мы наблюдаем и у исламских радикалов. Сам по себе ислам не зло, но выглядит эдаким жупелом из-за того, что кому-то взбрело в голову сделать эту религию основой для воинственных лозунгов на своих знаменах. То же самое мы видим и у себя в стране. И поймите меня правильно, доктор: я вовсе не называю каждого экстремиста злодеем и даже не леплю этот ярлык на большинство террористов. Многие из них наивно полагают, что поступают так ради лучшей доли, верят словесам своих лидеров или специфическим образом толкуют Коран. Существует несметное множество причин, по которым одни люди берут оружие и вершат насилие против других. Но когда я называю злым такого, как Йозеф Менгеле, я говорю об уровне морального уродства, подкрепленного безмерным самомнением. Менгеле не был простым фанатиком, слепо исполняющим приказы. Он был чудовищем. Родись он не в фашистской Германии, а где-нибудь еще, он все равно стал бы или серийным убийцей, или кем-то подобным.

Судя по виду, Кто остался при своем мнении, но спор продолжать не стал.

Черч, взяв печенюшку, рассеянно ее надкусил.

— Теперь об остальных материалах, обнаруженных капитаном Леджером. Большинство их зашифровано, а ключа к шифру у нас нет. Сейчас этим занимаются криптографы, но на работу могут уйти дни, а то и недели. Тем не менее из диаграмм и таблиц явствует, что примерно треть коробок относится к неким генетическим исследованиям — причем информация эта отнюдь не военных лет, а куда более свежая. И налицо реальная возможность того, что перед нами каким-то образом сохранившиеся дубликаты материалов, уничтоженных «Свитком». Частичные или даже в полном объеме.

— Красота, — усмехнулся я. — А те громилы, что уделали русских бандитов, скрылись с полными карманами микрофишей и, возможно, ключом от того чертова шифра.

Шеф ограничился кивком.

— В книге, над которой работал Юрген Фройнд, упоминался и Генрих Хекель. Это семейство более века было связано с естествознанием. Эрнст Хекель, умерший в тысяча девятьсот девятнадцатом году, являлся известным биологом, сделавшим большой вклад в науку. А вот сын его брата, Генрих, оказался истинным монстром. Он тоже был ученым, но его интерес составляла евгеника. И Юрген в ходе своего исследования неопровержимо доказал, что именно Генрих Хекель ввел в обиход Гитлера и его приспешников понятие «Lebensunwertes Leben».

— Бог ты мой! — воскликнул я. А когда Грейс с Глюком вопросительно ко мне повернулись, перевел им страшную в своей парадоксальности фразу: — «Жизнь, недостойная жизни».

«Дека».

Воскресенье, 29 августа, 5.32.

Остаток времени на Часах вымирания:

78 часов 28 минут (время местное).

— Почему до сих пор ничего нет?

— Надо немного повременить, патрон, — повернулся от монитора компьютера Отто.

— Сколько можно! — нетерпеливо фыркнул Сайрус. — Ты уверен, что координаты у них правильные?