Ханлеру было под шестьдесят — редеющие седые волосы, кирпичный загар, пронзительно-голубые глаза, безупречные зубы.

— Ребята, — он залихватски подмигнул, — не всегда же я книжки писал.

— A-а, — только и протянул я.

Рукопожатие оказалось крепким, как железо. И вообще выправка у Ханлера была такая, какую я видел лишь у профи старой закалки. Типа «был там-то, делал то-то, схоронил тех-то». Удалая, стало быть, выправка.

— Грузимся, — кивнул он решительно, — Дьякон просил добросить вас до Денвера.

— Ну, удачи, Джо, — произнес Руди.

Я ошеломленно обернулся.

— Как, а ты разве не со мной?

Тот покачал головой.

— Шеф говорит, я ему нужен здесь — помогать разгребать текучку.

— А кто же поможет разгребаться тебе?

— Мой добрый друг Хосе Куэрво.

— Что ж, — вздохнул я. Мы крепко стиснули друг другу руки. — Смотри не высовывайся попусту и стерегись хвостов.

— А ты береги спину, Ковбой.

— Всегда.

— Ребята, быстрее с сантиментами, — поторопил Ханлер. — А то птичку пора поднимать на крыло.

Я в ответ изобразил мах крыльями; тот понимающе улыбнулся. Через три минуты мы уже были в воздухе, держа курс на запад, к Денверу.

Завод по розливу «Макнейл-Гандерсон уотер»,

Ашвилл, Северная Каролина.

Две недели назад.

Эстер Николс была женщиной нервной. Двадцать лет она отвечала за линию розлива на крупном заводе под Ашвиллом. Она служила здесь и тогда, когда Макнейл выкупил завод у обанкротившейся газировочной фирмы, которая построила цех в пятидесятые; и когда «Гандерсон груп» выкупила у предприятия половину акций во время бума девяностых на минеральную воду. К той поре, как ее из контролера линии повысили до зав производством, она пережила уже три проверки Управления по контролю за продуктами, два аудита и одну забастовку профсоюза транспортников. Все это, разумеется, сказывалось на нервах, но работа есть работа, и производственные шторма лишь закаляли ее характер.

Теперь же она была не на шутку напугана.

И дело не в неулыбчивости инспекторов по контролю за качеством, нагрянувших вдруг от Гендерсона и буквально нависающих над линией на каждом этапе бутилирования. И не в страхе, что налоговая, не ровен час, проведает о новом оффшорном счете, который открыл ей Отто Вирц.

Беспокоило Эстер незнание того, что находится в той воде. Отто вроде говорил, будто все в порядке, но при этом на его изуродованном шрамом лице играла такая улыбка, что Эстер невольно насторожилась. Эта картина теперь преследовала ее день и ночь.

Стоя на металлических мостках, она, вцепившись в поручень, смотрела вниз на разливочный цех.

«Макнейл-Гандерсон» принадлежало три завода — два в Северной Каролине и один в Вермонте. Этот был самый крупный — масштабное предприятие, второе по производству бутилированной воды на всем Юге. Под руководством Эстер выходило и отгружалось тысяча двести бутылок в минуту. Двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Пускай и капля в ста семидесяти миллиардах литров воды по мировой индустрии розлива, но зато высокорентабельно.

Собственно, минеральной водой ее завод не занимался. Он осваивал куда более прибыльный рынок очищенной воды. Эстер лично отслеживала установку самых передовых систем очистки обратным осмосом, а также оборудования по усилению вкуса и устранению привкусов через активированный уголь. Вода стерилизовалась озоном, затем проходила через реминерализацию и уже после этого наконец жидким золотом стекала в пластиковые бутылки. Производство было полностью автоматизировано; всем циклом управляла лишь горстка механиков и контролеров качества.

Чем компактнее персонал, тем проще им управлять, а при нынешнем режиме экономии никто из сотрудников и пикнуть не рисковал. Если не считать службы отгрузки, «Макнейл-Гандерсон» не соприкасалась с профсоюзами, и это тоже было на руку. Прежде чем четыре месяца назад к Эстер на парковке супермаркета подошел Отто, единственной ее заботой являлось разве что пиарить перед прессой способы очистки воды на их предприятии. Местная газета вбросила согласованный миф: дескать, нынешние заводы по розливу не пренебрегают на входе никакой водой — водопроводной ли, морской, солончаковой, железистой, а то и вовсе сточной. Газета подчеркивала, что ключ к качеству воды лежит исключительно в подобающей очистке, а вода у них на заводе была действительно безупречной — по крайней мере, насколько того требовало Управление по контролю за продуктами. И все это до тех пор, пока не появился Отто Вирц.

Он предложил Эстер неимоверную — можно даже сказать, абсурдную — сумму денег. Такую, от которой буквально подкашиваются ноги и занимается дыхание. Больше, чем Эстер получила бы за двадцать лет безупречной работы менеджером. Вирц предъявил ей удостоверение исполнительного директора «Гандерсон груп». Он мог ее в два счета уволить, но даже не намекнул на это. Напротив, он предложил ей деньги и тем купил ее благосклонность. А может, и душу (Эстер точно не знала). От нее он хотел всего две вещи: дать допуск на предприятие экспертам по качеству — это раз; и не смотреть, какие добавки они примешивают к воде, — это два.

— На вкусе и запахе они не отразятся, — заверил ее Вирц и добавил с лукавинкой: — Только… вы уж ее не пейте, дорогуша.

Когда Эстер было заколебалась, он запросто прибавил к сумме вознаграждения еще один нолик. Она чуть не упала в обморок.

Совесть Эстер яростно сопротивлялась, но не больше отведенной минуты.

То было в начале мая; теперь близился к концу август. Семьсот двадцать тысяч бутылок в час. Миллион семьсот двадцать восемь бутылок в день. На протяжении четырех месяцев.

Так что же было в тех бутылках? Этот вопрос грыз ее каждый день, и ежедневно же, понемногу, убывали деньги на том оффшорном счету. Сама же Эсгер изо дня в день напряженно размышляла: не продешевила ли она с продажей души?

Пальцы сжимали поручень так крепко, что побелели суставы. Эстер озирала громаду цеха, который, будто кулаками, бил ее своим немолчным машинным рокотом.

Так что же было в тех бутылках?

«Господи боже, — изнывала она от саднящей мысли, — что же в той проклятущей воде?»

Близ Барауэ, Сомали.

Восемь дней назад (пятница, 17 августа).

На двенадцатом кругу Нтабо остановился и зажег сигарету. Он выкуривал по одной через каждую дюжину оборотов вокруг объекта, награждая себя за четыре протопанных километра американским «Мальборо». Особенно ему нравились с ментолом.

Месяц был как изогнутый белый клык, вспоровший непроглядную черноту неба. Звезд виднелось раз, два — и обчелся: свет остальных терялся за фонарями ограждения. Впрочем, Нтабо это не волновало: что он, звезд не видел?

Он глубоко затянулся сигаретой, с наслаждением чувствуя, как дым, першистым комком пройдя через горло, холодком оседает в легких. Жена упрекает: дескать, курит он много. А у нее зато задница плоская. Никто не совершенен.

Ох и тяжелый же этот АКМ — подарок боссы, вот уже десять лет он его исправно таскает. Лягается, как корова, а ремень протер все плечо от лопатки до соска. Ни подкладка, ни алоэ не помогают уберечься от этой борозды. Неужто с такой отметиной и подыхать придется? Собственно, Нтабо больше тридцати себе на этом свете и не отмерял. Подручные боссы — младшие военачальники, как они себя величают — точно пристрелят его со скуки или из-за того, что поссал не под тем деревом, а то и просто потому, что он здесь шляется. Они такие. За шесть лет уже трое товарищей Нтабо полегли ни за что — потехи ради или за нарушение каких-то их самозваных правил. Уж хоть бы американцы вернулись.

Отец и двое дядьев Нтабо хоть погибли не просто так: в настоящей схватке, под Могадишо. Аллах награждает гибелью в бою. А вот смерть из-за чьей-то скуки?

Сигарета дотлела почти до фильтра. Нтабо вздохнул. Буквально под поверхностью черепа, где теплятся мысли, свербило: ну хоть бы что-нибудь — что угодно — произошло, дабы как-то скрасить эту тягучую, изнурительную скуку. Мысль обретала осязаемую плотность, уже без малого оформляясь в слова, когда Нтабо вдруг услышал… звук.