— Понял, — сказал я Андрею, похлопав его по плечу. — Тогда я наведаюсь, посмотрю, что там у них получается. Держись здесь.

— Уж держусь, — буркнул он, уже снова наклоняясь к мотору.

Я направился к телеге. Канистры были уже аккуратно уложены в сено, так чтобы не гремели. Рядом стоял возница. Старик. Не древний, но годы и труд согнули его спину дугой, а лицо изрезали глубокие, запыленные морщины. На нем была выцветшая гимнастерка без знаков различия и картуз на седой, коротко стриженой голове. Движения его были неторопливы, но точны — он потрогал упряжь, проверил, туго ли затянуты вожжи, одобрительно хлопнул кобылу по шее. Лицо показалось смутно знакомым: наверняка видел его в станице, но имени я не помнил, да и вряд ли когда-либо знал. Людей крутилось много, и все они сливались в общий поток.

— Здорово, дед, — поздоровался я, подходя. — Подвезешь к самолету?

Старик медленно повернул ко мне бледные, выцветшие глаза. Взгляд был спокойным, оценивающим, без особого любопытства.

— Подвезу, — ответил он сиплым, продымленным голосом. — Место есть. Садись на задок, только канистры не задень.

Он ловко, не по-стариковски, вскинул ногу и устроился на облучке, взял вожжи. Я забрался в телегу сбоку, усевшись на жесткие доски рядом с соломой и пахнущими бензином канистрами. Дед цокнул языком, лошадь тронулась с места, телега заскрипела и закачалась, внося свой неторопливый ритм в суетливый гул аэродрома. Мы молча выехали за ворота и покатили по пыльной, разбитой дороге, ведущей за внешний периметр, туда, где в ждала своего часа стальная птица с белыми крестами на крыльях. Я сидел, обхватив колени, и смотрел в спину деда, но на самом деле видел перед собой кабину «Мессершмитта».

В голове, помимо воли, крутилось сравнение. «Ан-2» — это как добрый, немного неповоротливый конь. Рулишь им плавно, с расчётом, он прощает небольшие ошибки. «Фоккер» — и вовсе послушный пони: отзывчивый, живой, летает на честном слове и твоём умении чувствовать ветер. А «Мессер»… Он был другим зверем. Хищником. Я помнил его дикое рычание мотора, эту чудовищную тягу, которая вжимала в кресло, и едва заметное дрожание ручки управления на скорости — будто самолёт жил своей, напряжённой жизнью и лишь иногда позволял тебе собой руководить.

«Шаг винта…» — я мысленно прокручивал привычные действия. На «кукурузнике» всё просто: газ, обороты, пошёл. Здесь — отдельный рычаг. Нужно не просто дать газу, а синхронизировать угол атаки с оборотами. На малой скорости — один шаг, для набора высоты — другой, для полёта на крейсерской — третий. Ошибёшься — или мотор заглохнет, или винт будет «молоть воздух», не давая тяги.

«Скорость отрыва…» На Ан-2 я отрывался почти не разгоняясь. Здесь — под 160 км/ч. Нужно разогнаться по земле, держа мощную машину строго по прямой, чувствуя, как хвост становится легче, и лишь потом, аккуратно, взять ручку на себя. Слишком резко — свалишься, потеряешь скорость. Слишком поздно — выкатишься за пределы полосы.

«Уборка шасси…» — ещё один ритуал. Не то что на кукурузнике и «фоккере», где шасси не убирается вовсе. Рычаг в кабине. Не забыть убрать после взлёта. И не забыть выпустить перед посадкой. И самое страшное — «посадка». Ночью я посадил его почти на брюхо, впотьмах, интуитивно. Как не разбился, непонятно, можно сказать чистое везение. Но вообще, садиться нормально, с тремя точками, на высокой скорости, с жёсткими стойками шасси, которые не прощают ошибок… Нужна тренировка.

Я смотрел на качающиеся канистры с бензином и понимал: чтобы обуздать этого зверя, мало смелости и удачи. Нужны знания. Нестеров? Он наверняка летал на таких или подобных машинах. А еще дядя Саша. Он, понятно, не имел такого опыта, но основное должен был знать. Знать как этот самолет ведёт себя на вираже, где у него слабые места.

Телега с скрипом свернула с дороги и поползла по кочковатому полю. И вот он показался.

«Мессершмитт» почти лежал на брюхе, как подстреленная птица. Его стройный, акулий силуэт теперь выглядел беспомощным и приземлённым. Следы моей «посадки» были видны невооружённым глазом: мятая обшивка вдоль фюзеляжа, погнутые законцовки крыльев, вмятины на капоте двигателя. Вокруг самолёта копошилось несколько человек. Один, лежа на спине под фюзеляжем, что-то яростно долбил молотком. Двое других осматривали плоскость крыла, постукивая по обшивке.

А в кабине сидел дядя Саша. Он не возился, а сидел неподвижно, уставившись на панель приборов, изредка проводя пальцем по какому-то тумблеру или шкале, будто читая шрифт Брайля.

Телега остановилась в десяти метрах от самолёта. Старик-возница обернулся ко мне и кивком показал — приехали. Я спрыгнул на землю, и подошёл к мессеру. Механик под капотом вылез, увидел меня, кивнул и, вытирая руки о ветошь, крикнул в сторону кабины:

— Карлыч! Гости к тебе!

Дядя Саша медленно повернул голову. Его глаза, узкие и пронзительные, нашли меня. В них не было ни улыбки, ни приветствия, только холодная, оценивающая деловитость. Он жестом показал: «Поднимайся».

Я обошёл хвост, стараясь не смотреть на погнутые законцовки рулей, и подтянулся на крыло. Дядя Саша сидел в пилотском кресле. Я пристроился на правом борту, опершись локтями о край фонаря.

— Ну что? — спросил я первым, глядя на его руки, лежащие на ручке управления и секторе газа.

— Красавец, — неожиданно хрипло сказал дядя Саша, и в его голосе прозвучало почти уважение. — Железо — первоклассное. Приборы… Посмотри. — Он ткнул пальцем в центральную панель. — У них тут на каждый чих отдельная лампочка и стрелка. А это… — его палец перешёл на круглый экран со шкалой. — Радиокомпас. Ведёт на свою волну. Прямо как нитка клубком.

— А с двигателем что?

Дядя Саша нахмурился, и это сразу вернуло его в реальность.

— Двигатель… — Он вздохнул. — Нормально… Но не заводится… Свечи выкрутили, просушили. Вроде ничего не заклинило. — Он посмотрел на меня. — Говорят, ты его на последних каплях бензина посадил?

— На честном слове и на одном крыле, — усмехнулся я.

— Повезло. Сейчас будем систему прокачивать. Топливо привез? — Он кивнул в сторону телеги.

— Привёз.

— Ну вот. Сейчас зальём. А дальше… — Он потёр подбородок. — Дальше будем слушать. Если заведётся и не начнёт троить — твой день. А если нет… — Он развёл руками, показывая на поле вокруг. — Будет куча ценного металлолома.

— А с шасси что? — спросил я самый главный вопрос.

Дядя Саша поморщился, как от зубной боли.

— С шасси… Беда. Гидравлика у них. А гидравлика — порвана. Магистрали где-то перебиты, жидкость вытекла. Вручную, с помпой, не выпустить. Механически — тоже. Заклинило наглухо.

— Снайпера… Хрен ли… Сам научил на свою голову… — беззлобно ругнулся я на зенитчиков.

Дядя Саша хмыкнул.

— Там и осколками зацепило, так еще и очередь пулемета крупнокалиберного… Брюхо по всей длине дырявое…

Я автоматически посмотрел вниз, но слезать не стал, не верить причин не было. Тут или тоже наши постарались, или немцы все же не настолько были увлечены фейерверком, пульнув таки напоследок. И теперь, если я всё верно понимаю, это наша главная проблема. Без шасси самолёт — обуза. Красивая, но обуза. На брюхе можно сесть только раз, и то если повезёт. А это уже было.

— То есть, даже если взлетит… — начал я.

— … то сесть нормально не сможет, — закончил дядя Саша. — Только на живот. Или парашютом покидать, если будет куда и высота позволит. — Он посмотрел на меня пристально. — Ты это понимаешь?

Я понимал. Только парашютов у нас не было, не разжились как-то. И это означало, что каждый вылет на этом «мессере» будет на грани самоубийства. Взлет — риск. Полёт — риск. А посадка… Посадка вообще лотерея.

— Понимаю, — тихо сказал я, глядя на ряды тумблеров. — Но он нам нужен. Хотя бы один вылет.

Дядя Саша долго смотрел на меня, потом медленно кивнул.

— Один вылет, может, и вытянем. Потом — или в утиль, или запчастей ждать. Ну что, — он хлопнул ладонью по приборной доске, — будем пробовать оживлять? Или передумал?