— Вот тут, и вот… «12H». И здесь, на реке, якорь.
Твердохлебов долго молчал, водя своим толстым, мозолистым пальцем по карте. Потом выпрямился, и в его глазах засветился знакомый, стальной блеск.
Не теряя времени, мы вернулись в штаб-блиндаж. Внутри было так же, как и вчера: тот же спёртый, пропахший табачным дымом и потом воздух, тот же призрачный свет висящей под потолком лампы, бросающий тени на грубые лица. За столом так же сидели люди. Они что-то оживленно обсуждали, разложив перед собой какие-то свои бумаги. Разговор оборвался, когда мы спустились по ступеням.
Все головы повернулись к нам.
Твердохлебов, не обращая внимания на эту немую сцену, шагнул к столу и швырнул на него свернутые карты.
— Отставить текущее, — его голос, густой и властный, заполнил всё пространство блиндажа. — Есть новая задача. Важнее.
Он развернул карты и тяжелым пальцем прижал их к дереву.
— Вот. И вот. И ещё здесь, на реке. Немецкие пометки. Надо выяснить, что это.
В помещении воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием собравшихся. Все вглядывались в карту, лица становились хмурыми, сосредоточенными.
Я стоял чуть в стороне, прислонившись к холодной земляной стене, и наблюдал, как моя добыча меняет атмосферу в комнате. Усталость и рутина отступили, уступив место знакомому, жёсткому азарту охоты. Зам Твердохлебова уже доставал карандаш, чтобы обвести зоны.
— «12H»… — пробормотал он. — На посты похоже.
— А якорь? — спросил кто-то из угла.
— Переправа. Или склад на воде, — отрубил Твердохлебов. — Неважно что. Важно, что это у них. И это должно стать нашим. — Бери людей, — посмотрел он на одного из присутствующих, — и вот на эту точку, только тихо. Увидел что — сразу назад, без стычек.
Тот кивнул, поднимаясь из-за стола.
— Понял. Через час выдвигаемся.
Твердохлебов медленно провел ладонью по лицу. Выдохнув, он отвернулся от стола и прошелся к бойнице. Через узкую щель лился желтый, веселый свет начинающегося дня.
— На точку с якорем отправить группу на двух лодках, подгадать под вечер, так чтобы по темноте подойти на веслах незаметно. — бросил он, не оборачиваясь. — И скажи ребятам что дело важное, послезавтра баржу отправляем за топливом, не дай бог там засада какая…
В блиндаже снова зашевелились. Тот, кому была адресован приказ, — молодой, костистый мужчина по фамилии Хренов — сразу поднялся и вышел, споткнувшись на первой ступеньке. Остальные продолжили изучать карту, но уже без прежней оцепенелости.
Я наблюдал, как медленно, словно густая смола, в душном пространстве растекается энергия предстоящего дела. Кто-то достал сигареты, кто-то принялся точить карандаш. Тень от висящей лампы слегка покачивалась на стене в такт сквозняку из бойницы, и лица в её свете казались то старыми и изможденными, то внезапно резкими и молодыми.
— А светомаскировка? — спросил я негромко. Все взгляды, которые только что были прикованы к карте, разом переметнулись на меня, а потом, следуя за моим взглядом, к бойнице у плеча Твердохлебова. — В станице, — уточнил я.
— Когда вчера возвращался, огней много горело.
За столом кто-то фыркнул. Это был плотный, круглолицый мужик, которого все звали Семенычем.
— Так то сверху, — проворчал он, не отрываясь от карты и что-то записывая в блокнот. — С земли ни одного огонька не видать…
Я посмотрел на него, потом снова на этот наглый, жирный луч света, резавший темноту блиндажа.
— С земли — не видать, — согласился я ровным голосом. — А надо чтобы и с воздуха не видать было.
Семеныч наконец поднял глаза, его круглое лицо покраснело.
— Это я понимаю… — начал он неуверенно, — но что мы еще можем сделать? За каждой бабкой бегать проверять? Как тут уследить?
— Я не знаю как, зато знаю что с высоты станица сияет как новогодняя елка.
— Решим вопрос, — вмешался Твердохлебов. Он всё это время молча слушал, стоя к нам спиной. Теперь он резко развернулся и посмотрел на Семеныча, потом на меня. — Значит, не соблюдают. Значит, думают, шуточки шутим, в игрушки играем… Сегодня после обеда соберите народ, да так чтобы все пришли, оставьте только периметр, ну и самое неотложное. Остальным быть обязательно!
Твердохлебов задумался на секунду, прикидывая в уме.
— Давай к двум, — добавил он — И не у клуба, а… — он снова задумался, — на опушке, за мельницей, и недалеко, и в случае чего разбежаться можно.
Семеныч кивнул, уже не пытаясь спорить, и аккуратно отложил свой блокнот в сторону.
— К двум. Понял. — сказал он.
Спросив у Твердохлебова, нужен ли я ещё здесь, и получив отрицательный ответ, я выбрался из блиндажа на свежий воздух. Мысль о трофейном «мессере» не давала покоя. Самолет стоял за внешней полосой периметра, и идти туда пешком не хотелось категорически. Но на аэродроме наверняка должны были знать что-то конкретное.
Я двигался туда по привычной, утоптанной многими ногами дороге. Мысли путались: мелькали немецкие пометки на карте, лицо Твердохлебова, силуэт трофейного истребителя.
Шум аэродрома достиг меня раньше, чем я увидел летное поле. Не привычный гул моторов, а другой — методичные удары молотком по металлу, мат, какой-то треск. Когда я вышел на край летного поля, звуки дополнились визуализацией.
Прямо перед ангаром, копошились люди вокруг серого, угловатого «Юнкерса». Один мотор у него был снят совсем, и техники, вися чуть ли не друг на друге, что-то яростно выковыривали из гнезда.
А чуть поодаль, контрастируя своим мультяшным, четырехкрылым силуэтом со строгостью немецкой машины, стоял наш Ан-2. Вокруг него тоже кипела деятельность, но другого рода: подкатив бочки, его заправляли, а один механик, забравшись на нижнее крыло, с ожесточением оттирал тряпкой иллюминатор.
Я остановился, прислонившись к стойке забора, и немного понаблюдал за этой суетой. Здесь был свой ритм, своя война — не с картами и светомаскировкой, а с гайками, бензином и дефицитными запчастями.
Андрея я заметил не сразу — среди запачканных в мазуте спин и затылков он вначале был просто еще одной согнутой фигурой под крылом «Юнкерса». Но потом выпрямился, отложил в сторону здоровенный гаечный ключ и, сняв фуражку, вытер ею лоб. Знакомый жест, узнаваемая квадратная голова с короткой, жесткой щеткой волос.
Я оттолкнулся от забора и пошел к нему. Он в это время снова наклонился к мотору, что-то выговаривая своему напарнику, державшему увесистый узел агрегатов.
— Андрей! — окликнул я, когда до него оставалось метров пять.
Он обернулся, приставил ладонь козырьком к глазам, щурясь против низкого утреннего солнца. Угрюмое лицо постепенно прояснилось, на нем появилось подобие улыбки.
— О, Васек! Жив ещё? — крикнул он в ответ, его голос был хриплым от постоянного напряжения.
— Пока кручусь, — ответил я, подходя ближе. — Что у вас тут, «юнкерс» на запчасти разбираете?
Андрей хмыкнул и пнул ногой в облезлом сапоге покрышку шасси.
— На запчасти… Ага. Пытаемся этого уродца на крыло поставить. Двигатель сдох, думаем что-то приколхозить. Бред, конечно, но вдруг получится?
Я не удержался и спросил:
— А ты как? Уже на ногах?
Он махнул рукой.
— Хорош, отлежался, хватит. Здесь хоть польза есть, — он бросил взгляд на пятно своего отражения в обшивке «юнкерса».
— Ты про мессер слыхал что-нибудь? — спросил я, наклоняясь к нему, чтобы перекрыть шум от работающих неподалеку.
— Так, кое-что… — Андрей снова вытер лоб, оставив на коже тёмную полосу от мазута. — дядя Саша с мужиками ещё затемно туда отправились.
— Ремонтируют, значит?
— Вроде того, — Андрей фыркнул, и обернувшись, махнул рукой куда-то за ангар. — Видишь, лошадка с телегой? Туда как раз канистры с бензином грузят. Если дядя Саша даст добро, то попробуют запустить.
Я посмотрел на телегу. Тощая гнедая кобыла мирно жевала что-то у себя под ногами, а двое бойцов грузили на повозку канистры, аккуратно укладывая их на солому. Выглядело это одновременно и буднично, и сюрреалистично — как будто доставляли не топливо к боевой машине, а собирались на сенокос.
