Меня пронзает дрожь. Он знает. Как-то — знает. И этот жестокий, изломанный альфа вдруг обещает защитить меня от того, что со мной делали.

— Пожалуйста… — выдыхаю, вцепляясь пальцами в грубую ткань его рубашки, прижимаясь к его тёплому, надёжному телу. — Сделай, чтобы прошло… Я не… Я нужна…

Свободная рука Чумы поднимается, ладонь обхватывает мою щёку. Жёсткие подушечки пальцев проводят по линии челюсти — потрясающе нежно.

— Я не могу полностью остановить это — не с теми лекарствами, что уже в твоей системе, — его голос низок, прокурен, вибрирует в костях. — Но я могу приглушить огонь. Если позволишь.

Я киваю — молча, без сопротивления, всеми фибрами души понимая, что уже слишком далеко, чтобы удержать свою броню. Жажда сильнее. Сильнее стыда. Сильнее гордости.

Чума тихо рокочет, низко, в груди. Звук горячей волной проходит по позвоночнику. Медленно, почти болезненно нежно он укладывает меня обратно на тонкий матрас и начинает снимать одежду, которую я сама пыталась сорвать, даже не замечая.

Жар под кожей растёт как безумный, и каждая нитка ткани превращается в пытку.

Сначала я напрягаюсь — инстинкты вопят: беги, дерись, рвись прочь.

Но он успокаивает шёпотом — мягким, почти ласкающим. Его прикосновения лёгкие, трепетные. Он открывает мою обожжённую жаром кожу медленно, почти благоговейно, особенно осторожно обходя раненую руку.

Когда я остаюсь полностью обнажённой под ним, он замирает… просто смотрит. Впитывает. Запоминает каждый изгиб, каждый вздох.

— Такая красивая… — хрипит он так, будто это молитва, вырвавшаяся помимо воли.

Его руки начинают скользить по моему телу — одна в перчатке, другая голая — и это безумие. Контраст мягкой кожи и холодной кожи, тепла и гладкой плотности, сводит с ума. Каждое движение раздувает пламя сильнее, доводя меня до дрожащего, невыносимого напряжения.

Но он всё ещё не даёт мне того, что я отчаянно хочу.

— Чума… — стону я, губы касаются его маски, и я извиваюсь под ним, беспомощная и горящая. — Пожалуйста… я не… я нужна…

— Тише, — шепчет он, большим пальцем рисуя круг вокруг затвердевшего соска. — Я знаю, что тебе нужно. Позволь мне позаботиться о тебе.

Мои пальцы сжимают его рубашку, пока он опускается ниже, оставляя огненную дорожку по моему телу. Я хочу, чтобы он снял маску. Хочу почувствовать его губы. Хочу, чтобы он прижал меня к себе, растоптал, поглотил целиком — и при этом даже одно его голое прикосновение выбивает из меня стоны, как будто он знает каждую кнопку в моём теле.

Тихое, неожиданное мурлыканье срывается у меня из горла. Я даже не помню, когда в последний раз издавала такой звук — но не могу остановиться.

— Какой прекрасный звук, — выдыхает Чума, и жар вспыхивает сильнее, охватывая меня, как пожар. Каждое лёгкое касание его длинных пальцев подливает масло в пламя.

Моя спина выгибается, из груди вырывается жалобный всхлип, когда он доводит меня до грани, мучая с идеальной точностью. Он знает, куда нажать. Как сильно. Как держать меня на том тонком, сводящем с ума краю между болью и блаженством.

Я никогда раньше не хотела, чтобы альфа трогал меня. Даже в течку — боль всегда была сильнее удовольствия. Но сейчас… всё иначе. Боль есть — глубокая, стонущая в животе, требующая освобождения. Но его касания… приглушают её. На мгновение. На вдох.

Но всё же приглушают.

Это ново.

Это пугает.

И это сводит меня с ума.

— Пожалуйста… — повторяю я, почти всхлипывая, пальцы снова судорожно сминают простыню, пока он продолжает водить большим пальцем по моему соску. Это трение — изысканная пытка, едва ощутимое касание его кожи по моей — и меня уже сводит, чёрт побери, скручивает так сильно, что пальцы на ногах выгибаются.

Он низко рычит, вибрация в груди прокатывается по моим чрезмерно чувствительным нервам сладкими, до дрожи приятными толчками.

— Терпение, Айви, — хрипит он, наклоняясь ближе. — Дай мне сделать всё правильно.

Его греховные пальцы скользят ниже, описывая изгибы моего тела с такой нежностью, что она почти не вяжется с жестоким убийцей, каким я его знаю. Он изучает каждый дюйм моей горячей кожи, будто запоминает карту рельефа только через прикосновения.

И когда он, наконец, достигает влажного жара между моих бёдер, я закатываю глаза и выкрикиваю — сорванный, отчаянный звук, вырвавшийся из самой глубины.

Чума тихо усмехается, низко, тягуче, этот тёмный рык отзывается в моих костях, когда он медленно, мучительно медленно раздвигает мои складки.

— Уже такая мокрая, — шепчет он, голос пропитан благоговейной хрипотой. — Такая хорошая девочка.

Эти слова должны были меня испепелить от стыда. Должны были заставить меня отшатнуться, зарычать, возмутиться — я не чья-то игрушка, не зверёк, которого хвалят за правильную команду.

Но из его уст… из его уст это звучит как грех, произнесённый молитвой.

И я могу лишь жалобно пискнуть, когда он очерчивает круг у самого входа одним тупым кончиком пальца.

— Посмотри на себя, — хрипит он, стягивая маску одним резким движением.

Под ней — глаза, чёртовы глаза, полные того самого желания, в которое я уже безвозвратно провалилась. Он берёт кончик перчатки зубами и сдирает её — и я впервые в жизни завидую кусочку ткани.

Его обнажённая рука скользит вверх по моему животу, к груди. Ладонь обхватывает её, пальцы перекатывают затвердевший сосок — и я стону, выгибаясь навстречу.

— То, как ты извиваешься... чистая поэзия, — выдыхает он, будто это признание, от которого у него самого перехватывает дыхание.

И — наконец.

Он входит в меня одним длинным пальцем.

Растяжение — блаженство. Чистое, огненное. Каждое нервное окончание вспыхивает, как если бы меня погружали в горячий мед, смешанный с жаром течки.

— Больше… — умоляю, бёдра сами тянутся, пытаясь втянуть его глубже. — Чума, пожалуйста…

— Тихо, — шепчет он, большой палец находит мой вздувшийся, болезненно чувствительный узелок, и начинает рисовать по нему плотные, аккуратно выверенные круги.

— Вот так, — мурлычет. — Я держу тебя, маленькая омега. Позволь мне взять всё.

Я снова стону, спина выгибается в дугу, когда он сгибает пальцы внутри меня — зовущий, до невозможности точный жест, от которого у меня перед глазами разлетаются звёзды. Он ловит мои рваные звуки поцелуем, жадным, голодным, и другая его рука скользит по моему телу, дразня, мучая каждую дрожащую клеточку.

Прикосновения Чумы поджигают меня изнутри.

Каждая точка, каждое движение — вспышка.

Он вскрывает во мне места, о существовании которых я даже не подозревала. Волна за волной проходит по моему телу, наращивая напряжение, пока я не трясусь на острие, между рухнуть — и воспарить.

— Вот так, — шепчет он у моего горла, зубы легко царапают чувствительную кожу. — Отдайся мне, маленькая омега. Покажи, как хорошо тебе.

Его большой палец кружит быстрее, давление усиливается, пока я уже мечусь под ним, извиваюсь, не в силах остановиться. Тугой узел в животе натягивается, натягивается, готовый лопнуть.

— Я не могу… — всхлипываю, ошеломлённая, переполненная, разрываемая чувствами. — Это слишком… я…

— Сможешь, — рычит Чума, изгибая пальцы сильнее. — И сделаешь. Кончи для меня, Айви. Сейчас.

Эта команда ломает меня. Просто разрывает пополам.

Я вскрикиваю, выгибаясь, как тетива, когда оргазм накрывает меня — взрывной, ослепительный, выжигающий мысли. Мои мышцы сжимаются вокруг его пальцев, захватывают их, пульсируют, пока волна за волной не проходит по моему телу, стирая всё, кроме пульсирующего блаженства.

Чума не останавливается. Он ведёт меня через каждый толчок, каждую дрожь, пока я полностью не обмякаю под ним — слабая, пылающая, едва дышащая.

Только когда я начинаю возвращаться, он медленно извлекает пальцы… и подносит их к губам. Лижет их — глубоко, с низким гортанным рыком удовольствия.

Он склоняется надо мной, касается моих губ — мягко, почти невесомо, и это, чёрт возьми, интимнее всего остального. Я чувствую вкус себя на его рту — чуть сладкий, чуть мускусный.