Я настолько ошеломлена его лицом, что едва замечаю, как он поднимает стакан к собственным губам и делает медленный, намеренный глоток. Проглатывает — и только потом протягивает стакан мне, не отводя взгляда.

Я нерешительно тянусь, наши пальцы скользят друг о друга — его перчатка холодная, мои руки дрожат. Прохладная вода льётся в горло, смягчая жжение, и прежде чем я успеваю остановиться, стакан опустошён до дна.

Чума молча наблюдает, уголок его глаза дергается — почти как намёк на улыбку. Он наливает ещё.

— Пей медленно, — предупреждает он, подавая мне стакан. — Если выпьешь слишком много, вырвет.

Команда. Мой организм вздрагивает, внутренне — готов подчиниться. Вот что самое отвратительное в альфах. Не их жестокость. Не их голод. А то, что моё тело всегда хочет слушаться. Даже когда я их ненавижу.

Но жажда сильнее гордости, и я делаю маленькие, осторожные глотки, чувствуя, как холод постепенно растекается внутри.

Пока я пью, я разглядываю Чуму, пытаясь понять, как совместить в своей голове тот пугающий, почти мифический силуэт, которого я боялась… и того, кто стоит передо мной. Он моложе, чем казался. Лет тридцать с небольшим. В его глазах живёт усталость — такая, которой бывает слишком много у тех, кто видел слишком много.

Но там же — сила. Спокойная, уверенная. Я так долго видела в альфах только врагов, только тех, кто стремится подчинить и сломать таких омег, как я. И эта смесь одновременно пугает и странно притягивает.

Я допиваю второй стакан. Холод оседает в пустом желудке. Чума берёт стакан из моих рук. Ставит на стол. И смотрит прямо на меня — так внимательно, что мне хочется отвернуться.

— Я знаю, что ты мне не доверяешь, Айви, — говорит он тихо. — И ты имеешь на это полное право. У тебя была вся жизнь, чтобы научиться бояться альф. Особенно таких, как я.

Он наклоняется чуть ближе, голос опускается на низкую, мягкую ноту:

— Но я не причиню тебе вреда. Никто из Призрачных Альф этого не сделает.

Часть меня хочет поверить. Хочет броситься на любой шанс быть в безопасности, быть не сломанной. Но мои шрамы помнят то, что забыла бы душа. Моя кожа помнит руки Центра. И я не умею доверять.

Я отворачиваюсь. Глаза жгут слёзы, которые я не хочу отпускать.

— Я никому не могу доверять, — шепчу хрипло. — Даже себе.

Он долго молчит. Его взгляд ощущается, как прикосновение — осторожное, терпеливое. И когда он наконец начинает говорить, его голос очень мягок и нежен.

— Доверие нужно заслужить, Айви, — произносит он тихо. — И я собираюсь его заслужить. Сколько бы времени ни понадобилось.

Я не знаю, что сказать. Не понимаю его. Зачем он это говорит? Что ему нужно? И почему… почему это звучит почти искренне?

— Ты, наверное, голодна, — вдруг замечает он, будто переключая тему. — Стоит попробовать что-то лёгкое? Тост? Рис?

Я смотрю на него молча и качаю головой. Он выдыхает.

— Да, мне сказали, что ты отказывалась есть. Пока ты была без сознания, я держал тебя на зондовом питании. Если горло побаливает — это из-за трубки, — поясняет он. — Но если ты и дальше будешь отказываться от еды… придётся ставить её обратно.

Меня бросает в дрожь от этой угрозы, рот снова пересыхает, хотя я только что пила. Болит всё, настолько, что трудно выделить что-то одно — но стоило ему упомянуть об этом, как я больше не могу не чувствовать тупую ноющую боль в горле.

— Вот именно, — говорит он и идёт к двери. — Сиди здесь.

Он выходит. Я сразу пытаюсь заставить ноги соскользнуть с кровати — но они не слушаются. Только в пальцы ног начинает возвращаться чувство, и это боль, пронизывающая до костей.

Блядь.

Я уже почти подцепляю ногтями катетер на сгибе руки, когда дверь открывается. Чума возвращается с тарелкой — наверное, прямиком из столовой. Запаха почти нет — хорошо. От любой резкости меня бы вывернуло.

Он ставит тарелку. Просто тост с маслом. И я… почти рычу от боли к себе. Внутренний голод, древний, как зверь, просыпается.

— Не ресторан, но желудку будет проще, — говорит он и стягивает тонкую голубую перчатку с правой руки. Его пальцы длинные, элегантные. Но форма ладони — сильная. На коже мозоли — от скальпеля, или от оружия. Он, наверное, убил больше, чем спас. Он поднимает тост и протягивает мне. Я дёргаюсь назад.

— Что, думаешь, я его тоже отравил? — он лениво откусывает угол. — Видишь? Нормально.

Я упрямо продолжаю сверлить его взглядом. Я так далеко зашла — и буду стоять до конца. Даже если он мягче, чем те, кто правил моей жизнью раньше… он всё равно альфа. А я не собака, чтобы брать еду с его руки.

Он склоняет голову чуть вбок, изучая меня. В его бледно-голубых глазах — раздражающее, тихое любопытство. Без золотых линз и маски он выглядит не менее опасным. Скорее — даже больше.

— Что не так? Ты же голодна, — говорит он почти разумно.

И тут мой желудок громко, нагло рычит. Предатель.

Чума тихо усмехается — звук низкий, гладкий, почти мелодичный. Он бесит меня… и вызывает что-то ещё. То, о чём я предпочитаю не думать.

— Я не собираюсь тебя заставлять, — говорит он и кладёт надкусанный тост обратно на тарелку. — Но тебе придётся поесть. Вопрос только: как.

Он поднимается и уходит через вторую дверь. Я почти уверена, что одна из дверей ведёт в коридор, а вот эта — в само крыло клиники. Если я попробую уйти — он увидит. Он то исчезает из поля зрения, то снова появляется, проходя туда-сюда, переставляя оборудование, что-то проверяя.

Когда я наконец убеждаюсь, что он не смотрит, перевожу взгляд на тост. И мой желудок рычит так громко, что мне хочется провалиться под землю. Я быстро хватаю целый кусок и откусываю. И, боги…Просто хлеб с маслом, а кажется — как праздник. Масло тает на языке, сладкое, мягкое. Хруст корочки сменяется тёплым, чуть тягучим мякишем.

Я проглатываю тост за секунды, почти впиваясь зубами в каждый кусок, пока не остаются только крошки. На мгновение я забываю всё. Стены. Боль. Страх. Есть только еда, наконец-то попавшая внутрь.

Но потом я смотрю на вторую половину — ту, из которой он откусил. И реальность обрушивается на меня. Я замираю. Гордость дерётся со старым звериным голодом.

Это не сдамся, убеждаю я себя, резко хватаю второй кусок и почти с яростью запихиваю в рот. Он мне его не скармливал. Не держал в руках и не предлагал еду как собаке. Это — другое. Это выживание.

Я ем медленно. До последней крошки. Стараюсь не думать о том, что его губы касались этого хлеба. Это ничего не значит. Ничего.

Когда я сглатываю последний кусочек, накрывает странная смесь удовольствия… и стыда. Я наконец-то поела, дала своему измождённому телу хоть каплю сил… но какой ценой? Неужели я уже начинаю прогибаться, трескаться под тяжестью своего плена?

Нет. Я пережила слишком много, чтобы сломаться от хлеба и мягкого голоса альфы.

Я поднимаю взгляд на дверь, за которой исчез Чума. Что он задумал? Почему не пытался кормить меня сам, как делали те уроды из Центра? Почему дал выбор — даже иллюзорный?

Это ловушка? Игра? Манипуляция? Или…я чего-то просто не вижу?

Я резко мотаю головой, отбрасывая мысли. Нельзя позволять себе анализировать его намерения. Нельзя верить его мягкости, его нежным словам. Он альфа. Он из Отряда. Он мой тюремщик. И точка.

Я откидываюсь на подушки. Желудок, наполненный едой, впервые за долгое время кажется живым. Но облегчение длится недолго. Страх возвращается, вьётся под кожей, как яд.

Что теперь? Чего они хотят от меня, эти демоны, которые вытащили меня из одного ада лишь для того, чтобы бросить в другой? И сколько пройдёт, прежде чем они устанут играть, прежде чем покажут настоящие лица… и возьмут то, что им действительно нужно?

Я закрываю глаза, пытаясь усмирить бешеный стук сердца. Я должна быть сильной. Держать ум ясным. Я выживала одна так долго — выживу и здесь. Что бы они ни задумали, какие бы извращённые планы ни скрывали — я не позволю им меня сломать.