Ворчливый дядя. Точно. Это про меня.

— Вот именно в этом и дело, — говорю я. — Не важно, что не все помощники такие, как Райан. Достаточно одного. А с такими людьми всё выясняется слишком поздно.

Броуди больше не настаивает. Наверное, потому, что ему хочется вернуться к жене, а не сидеть и слушать мои жалобы. Но я-то знаю, что этот разговор не окончен. Зная Оливию, она вернётся к этому до конца недели.

Хотя, если я сумел справиться с Бабочкой и остаться целым, уж с Оливией я точно справлюсь.

Ранний осенний ветерок кружит первые опавшие листья у моих ног и прижимает к телу ещё влажную рубашку. Я вздрагиваю от холода и тут же снова морщусь, когда от рёбер расходится острая боль.

Ладно. Не совсем уж я цел остался.

Но Оливия всё равно не победит. Я справлюсь со своей жизнью — со своим бизнесом — сам. Без посторонних, указывающих мне, где быть и что делать.

Моя любопытная сестра пусть живёт своей жизнью. А я проживу свою.

Лайла

Если мой ребёнок не сядет в машину в ближайшие десять секунд, я на полном серьёзе рискую лишиться остатков своего здравого смысла. Я зажимаю переносицу пальцами и делаю глубокий вдох. Сколько можно — такое ощущение, будто у него в ботинках камни, так медленно он передвигается. Мы опаздываем чаще, чем приходим вовремя. Сложно злиться по-настоящему. Он же такой чудесный — с этим огромным рюкзаком за спиной и решимостью делать всё сам. Но если я ещё раз увижу эту снисходительную улыбку у женщины на ресепшене, когда она будет вручать ему очередную бумажку об опоздании…

— Джексон! — кричу я в последний раз. — Нам надо ехать!

Мой прелестный пятилетний сын важно выходит в гостиную, будто у нас в запасе целый день. На нём только один носок, волосы на затылке торчат в разные стороны, в руках два разных ботинка.

— Я искал свою библиотечную книжку, — говорит он и плюхается на диван, с тяжёлым вздохом заваливаясь на подушки. — Нигде не могу её найти.

У меня срабатывает материнское чутьё. Я знаю этот голос. Он меня в чём-то уговаривает. А значит, скорее всего, книжку он спрятал и теперь делает вид, что не может её найти.

Я бросаю сумочку у двери, подхожу и достаю пропавший кроссовок из-под пуфа, меняю его на мокасин, который он, по всей видимости, планировал надеть вместо. Я надеваю ему обувь сама, хотя внутри уже начинает зудеть материнская вина: если не дам ему завязывать шнурки самому, он ведь никогда не научится.

— Придётся сказать библиотекарю, что книжка потерялась, — говорю я.

— Но тогда она не даст мне взять новую, — тянет Джек.

Я киваю.

— Да, жаль. Ты точно не знаешь, где она?

Глаза его начинают бегать, и у меня сжимается сердце. Было бы куда проще продолжать злиться на его хитрости, если бы он не был таким очаровательным.

— А может, я просто останусь дома с тобой? — тихо предлагает он.

Я-то думала, что мой обычно весёлый, открытый ребёнок полюбит школу, но, по какой-то причине, ему тяжело расставаться со мной. Возможно, потому, что с тех пор как он себя помнит — мы всегда были вдвоём. Слезы мы уже оставили позади. Сейчас он только чуть-чуть колеблется, прежде чем пойти. Но он прирождённый переговорщик. Если есть хоть малейший шанс избежать детского сада, он его найдёт.

Я завязываю ему второй ботинок и устраиваюсь рядом на диване, притягивая его к себе.

— Мы уже всё это обсуждали, Джек. Надо идти в школу. Но я буду тебя ждать, когда ты приедешь на автобусе. Обещаю. А если ты будешь молодцом, мы сможем зайти в McFarlan’s и взять булочку с корицей.

Раз уж сегодня я на волне материнской вины — так пусть будет по полной. И без того у меня прогульщик, который не умеет завязывать шнурки. Пара лишних граммов подкупа ситуацию уже не испортит.

Джек выдыхает с усталым вздохом, который больше подошёл бы пятидесятилетнему, чем пятилетнему.

— Ладно, — говорит он и спрыгивает с колен. — Сейчас вернусь.

Этот ребёнок, конечно, вылитый папа. Но внутри — он весь я.

Я бы и сама за булочку с корицей многое отдала.

К тому же он и правда сладкий. Оптимист. До невозможности добрый.

А вот его отец… ну… тут всегда тяжело подобрать слова.

Южное воспитание приучило меня не говорить плохо об умерших. Особенно, если речь о военном пилоте ВМФ, погибшем при исполнении. Никто не осуждает военного героя. Тем более его вдова. Так что о том, что у нас дома творилось на самом деле, я никому не рассказываю. Наверное, так даже лучше. Я и без того винюсь даже за мысли об этом, не то что за слова.

Мы подъезжаем к высадке ровно через сорок пять секунд после того, как учителя закрыли проход для машин. Я выскакиваю и машу преподавателю физкультуры, который загоняет последних детей внутрь через большие двойные двери в столовую. Я жестикулирую и показываю на Джека, надеясь, что он подойдёт и откроет нам калитку — чтобы мне не пришлось вести сына в офис. Но он хмурится и показывает на часы.

— Сейчас даже не 8:01! — восклицаю я. — Мы ещё успеваем!

Джек тянет меня за руку.

— Мы могли бы просто сразу пойти за булочкой.

— Хорошая попытка, малыш, — вздыхаю я. — Пошли. Я объеду здание и отведу тебя через главный вход.

На ресепшене нас впускают через домофон. Женщина за стойкой, вечно с кислой миной, наблюдает, как я на сенсорной панели отмечаю прибытие Джека. Не понимаю, зачем она там вообще нужна — всё делает компьютер. Я вымучиваю вежливую улыбку, пока маленький принтер печатает бумажку об опоздании с его именем.

Женщина хмурится ещё сильнее. Такова цена дружелюбия. Хочется сказать ей, что с возрастом такие морщины станут похожи на отвисшие щёки, но я прикусываю язык. Джек слишком наблюдателен, чтобы позволить себе ехидничать в его присутствии. Он повторяет всё, что я говорю. Умён и без моих колкостей.

Я передаю Джеку бумажку и целую его в макушку.

— Хорошего дня, ладно?

Он кивает и плетётся по коридору. Класс совсем рядом — всего несколько дверей. Я смотрю ему вслед, зная, что он обернётся и улыбнётся, прежде чем войти. Ненавижу, что знаю это. Мы опаздывали уже столько раз, что это стало рутиной.

— Знаете, — говорит администраторша с поджатыми губами, — постоянные опоздания серьёзно мешают работе класса. И если родители позволяют этому стать нормой, дети теряют чувство ответственности и пунктуальности.

Я всё это понимаю. Конечно, понимаю. Но я делаю всё, что в моих силах. И делаю это одна. Каждый день натягиваю улыбку ради сына. Преодолеваю бесконечную усталость, потому что рядом нет никого, кто мог бы подхватить часть груза. Только я.

— Вы не думали посадить Джека на школьный автобус? — продолжает она.

Ха. Отличная идея. Наш дом — первый на маршруте. Мы пробовали пару раз в начале учебного года, но автобус приходит в 7:15. Если мы с трудом справляемся к восьми, то уж к семи пятнадцати — точно не встанем.

Я выдавливаю улыбку.

— Автобус у нас рано. А с тех пор как умер отец Джека, всё стало немного сложнее.

Её выражение меняется. Жёсткие линии лица чуть смягчаются.

— Да… Я… понимаю, — говорит она, прикладывая руку к груди.

Типичная реакция. Эта рука на груди — как будто люди пытаются заземлиться, не улететь от осознания.

Я улыбаюсь чуть искреннее.

Теперь она будет ко мне добрее.

Махнув рукой, выхожу.

— Хорошего вам дня.

Наверное, это было не совсем честно. Да, после смерти Тревора нам действительно тяжело. Но с момента его гибели прошло уже три года, и чувства, которые я испытываю, гораздо сложнее, чем у большинства. Без Тревора трудно. Но… с Тревором тоже было нелегко.

Но что бы там ни было, сколько бы времени ни прошло, притупилась ли боль потери или нет — я всё ещё одна. Воспитываю ребёнка одна. Тяну всё на себе одна. Отправляю своего единственного сына в школу — одна.

Да, мы должны приходить в школу вовремя.

Но если открытое признание в трудностях способно подарить нам хоть немного снисхождения, я возьму его, где только смогу. Господи, как же мне его не хватает.