Мой дом.

Теперь — просто черный скелет из обугленных балок. Там, где еще вчера стояли стены — торчали темные остовы, выеденные огнем. Между ними — зола, еще теплая, с редкими углями, что дымились, как дыхание умершего зверя. Из обгоревших досок тянулись к небу тонкие струйки дыма, словно душа дома еще не до конца покинула этот мир.

Я застыла. Не плакала. Почти не дышала. Только смотрела.

Громкий лай вырвал меня из оцепенения. Из-за кустов, с промятыми бурьянами, выскочил Буран. Он летел ко мне, будто догонял свою хозяйку сквозь время и смерть. Подбежал, зарычал в воздух — почти жалобно, припал к моим ногам, ткнулся носом в ладони. Я опустилась, прижала его к себе, и он заскулил, вылизывая мне пальцы, щеку, подбородок.

— Тихо, мальчик… я тут… — прошептала я, вцепившись в его шерсть, густую, с запахом пепла.

За спиной послышались шаги.

— Куры живы. Коза тоже. Сарай не задело, — сказал дед Жерар, становясь рядом. Он стоял впритык, но не прикасался — только голос его был рядом, ровный, как камень у дороги. — А эти ваши мальчишки… умницы. Уже и управились, как могли.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

Гладила Бурана, словно только он мог удержать меня на этом берегу. А сама — все смотрела и смотрела в черноту, где когда-то был дом.

Мой дом.

Солнце уже поднялось над деревьями, но его свет не грел. Он лишь подчеркивал черные язвы на земле — выжженные остатки моего дома. Я стояла на границе между вчерашним ужасом и сегодняшней пустотой, уставившись в обугленные развалины, как будто могла увидеть в них хоть какой-то смысл. Не видела. Не чувствовала ничего, кроме гулкой, тупой боли в груди, как после удара, который не оставил синяка — только безвозвратную потерю.

Этот дом… я когда-то думала, что он станет мне убежищем. Что смогу вытерпеть все, пока есть стены, огород, крыша. Теперь осталась только сажа, перекрученные черные балки, валяющиеся, как выброшенные кости, и тишина, звенящая от невозможности все вернуть.

Жить тут больше нельзя. Да и негде. Не уцелело ничего — только земля под ногами и едкий запах гари, впитавшийся в кожу, в волосы, в дыхание.

Родительский дом? Там давно никто не жил. В окна забирается вьюнок, половицы прогнили. Ни кровати, ни печки, ни даже миски, из которой можно поесть. Просто стены. Пустые. Холодные. Я там уже была. Несколько раз. И каждый раз уходила оттуда, будто из могилы.

Я шагнула вперед, на выгоревшую землю. Под ногами хрустела зола. Где-то в куче обломков торчала ручка от ножа — вся в саже, лезвие погнуто. Дальше — кольцо от бочки. Лежало, как ржавый обруч, на месте, где когда-то стояла лохань для запасов воды. Я наклонилась, машинально подхватила чугунок. Он был оплавлен сбоку, край запекся, как восковая свеча. Когда я перевернула его в руках, горячее пятно обожгло мне ладонь. Я резко вскрикнула и уронила его обратно в золу.

Потерев ожог, я стиснула зубы. Даже дышать стало трудно. Как будто с каждым вдохом я вдыхала не воздух, а сажу. Мелкую, липкую. Та застревала в горле, в легких, в самой душе.

Буран тихо поскуливал рядом. Он обнюхивал золу, тыкался носом в угли, прижимался ко мне боком, будто чувствовал, что я готова осесть прямо здесь, посреди пепелища, и больше не вставать. Я машинально положила руку на его голову — теплую, с жесткой гладкой шерстью.

Он был здесь. Я тоже.

Но где теперь «здесь»?..

Я услышала шаги, прежде чем увидела его. Неторопливые, чуть сдержанные, будто человек сам не знал, зачем идет и хочет ли в итоге дойти. Раст появился из-за изгороди: худой, высокий, слегка сутулый, со сбитыми в нечесаные колтуны волосами. Руки — в карманах штанов, взгляд скользит мимо, будто боится встретиться с моим.

— Всходы хорошие в этом году, — пробормотал он, остановившись шагах в трех от меня. — Особенно ячмень у западного края… Не засох. И у мельницы твоей все в порядке. Я заходил туда утром. Все цело.

Я молчала. Только смотрела на него. Он говорил все это слишком быстро и буднично, как будто считал, что этого разговора вполне достаточно. Что если расскажет мне про ячмень и мельницу — я не замечу ни сжимающихся от неловкости плеч, ни взгляда, ускользающего в сторону, ни стиснутых губ.

— А тут… — он перевел глаза на пепелище и выдохнул. — Я… Мне жаль, Мэлори. Очень жаль.

Он и правда выглядел сочувствующим. Но что-то в его голосе звучало натянуто, почти как вранье, заученное перед зеркалом.

— Куда теперь? — спросил он тихо.

Я опустила глаза на свои обожженные пальцы. Пожала плечами.

— Родительский дом. Он хоть и заброшен, но крыша держится…

Раст резко, будто забыл, как дышать, вскинул голову.

— Не надо! — голос сорвался и стал хриплым. — Не заселяйся туда. Лучше… Уезжай. Подальше отсюда.

Я медленно подняла на него взгляд. Не сразу поняла, что чувствую: настороженность, тревогу, холодок вдоль позвоночника.

— Почему? — сделала шаг ближе.

Буран зарычал, тихо, едва слышно, но Раст вздрогнул.

— Ты причастен к поджогу? — спросила тихо.

Раст замер. Глаза бегают, подбородок чуть дрожит. Потом шаг назад. И еще. Молчание затянулось, и наконец — глухо, почти беззвучно:

— Он… Гильем… узнал, что я тебе помогаю. Угрожал мне. Сказал… — он замялся, — сказал, что, если я не выполню его приказ, он… уничтожит мою семью.

Я не дышала. Просто стояла, как истукан, с опущенными вдоль тела руками и замершим сердцем.

— Тогда ты решил помочь ему уничтожить мою?

Раст зажмурился и больше не пытался оправдаться.

— Уезжай, Мэлори, — повторил он. А потом добавил, шепотом: — Пока можешь.

И пошел прочь.

Не обернулся. Не остановился. Исчез за оградой, будто никогда не был мне другом, не приносил нам сало, не возводил этот забор, не помогал с посевами и мельницей.

Будто его вовсе не существовало в моей жизни.

Буран поскуливал, тычась мокрым носом в мою ладонь, а я…

Я не сразу поняла, что сижу на коленях — просто в какой-то момент ноги не выдержали. Все внутри словно рухнуло, как сгоревшая крыша над пеплом. Воздух стал густым, как дым в ту страшную ночь — я хватала его ртом, а он не шел в легкие. Мир качался, будто я стояла на тонком льду, и он вот-вот треснет.

Буран заволновался. Он вился вокруг, жалобно скулил, терся носом о мои плечи, толкал грудь, будто пытался вытолкнуть меня обратно к жизни. Я почувствовала, как он снова лизнул мои руки — одна была в золe, вторая обожжена — и этот горячий, шероховатый язык вернул мне ощущение реальности.

— Все хорошо… — прошептала я не ему, а себе.

Но это была ложь. Ничего не было хорошо. Я не знала, кто я теперь. Ни дома, ни крыши над головой. Ни безопасности. Ни веры в людей. Даже Раст…

Я зажмурилась. Это предательство не укладывалось в голове. Понятно, что он выбрал семью, их безопасность, но он ведь мог предупредить меня, позвать, хоть как-то попытаться помочь. А если бы Бурана не было, и я не обратила внимания на странный стук по крыше, не выскочила бы из дома, чтобы посмотреть? Тогда мои дети, и Аманда, и… нас бы уже просто не существовало.

Раст поступил подло. Жестоко. Даже более жестоко, чем его наниматель, ведь я доверяла ему.

Пепел прилип к юбке, к коленям, к ладоням. В голове метались обрывки мыслей: где жить? что сказать детям? Как быть дальше? Кто я теперь? Просто Мэлори? Ведьма? Уголек среди пепла?

И вдруг — вспышка. Я будто ударила себя внутренне, заставила отрезвиться.

Я виновата.

Я же сама дала Гильему зелье в увеличенной дозе. Конечно, я не знала, к чему это может привести в итоге, надеялась, он просто остынет ко мне, станет безразличным… Но ведь должна была догадаться — с магией нельзя быть такой беспечной!

Говорят, староста всегда был злопамятным, но в этом случае я своими руками зажгла в нем ненависть. И теперь он не успокоится, пока дело не закончится смертью: моей и, возможно, моих детей.

Я зажала в кулаке пригоршню золы. Пальцы дрожали.