Глаза слезились от дыма, дышать было трудно, и я закашлялась. В голове билась одна мысль: только бы не опоздать. Только бы успеть.

Доски над головой жалобно затрещали.

А ведь на кухне еще оставалась книга. Та самая.

Вытащив Аманду на улицу, оставила ее на земле у забора, и побежала обратно. Нельзя было допустить, чтобы фолиант, полный древних тайн, пропал в огне пожара.

Внутри уже ничего не было видно. Я рванулась на кухню — благо расстояние было маленьким. Нащупала на подоконнике книгу и схватила ее. Больше ничего не успевала.

На улицу я еле выползла.

Легкие горели, глаза почти ничего не видели.

— Я тут, Мэлори… — донесся слабый голос, и только благодаря ему я добралась до ворот.

Второй этаж уже полыхал. Огонь ревел и рвался из окна, будто был живым. Клубы дыма вырывались из дверного проема. Буран носился кругами, лаял прерывисто и отчаянно.

Мэтти плакал где-то вдалеке — спасибо Люсинде, она утащила мальчишек к себе.

Я подняла Аманду с земли, и мы вместе выбрались за ворота. Там нас подхватил дед Жерар, волоча прочь от дыма и жара.

Это был кошмар. Настоящий.

Кто-то хотел нас сжечь.

— Горе-то какое! Какое горе! — бежала нам навстречу Люсинда. — Ты как, Мэлори?

— Жива… — прохрипела я.

И тут живот прострелило болью. Я вскрикнула, согнувшись пополам.

В глазах резко потемнело.

Дом полыхал, как костер в ночь жертвоприношения. Пламя ревело, взмывая к небу огненными языками, и небо, казалось, сгорбилось от жара. Треск ломающихся балок раздавался, как крики обреченных, густой дым жег глаза и горло, а я стояла, пошатываясь, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

Живот пронзила жгучая боль — будто острый нож воткнулся в самое нутро. Я инстинктивно обхватила себя руками, вжалась ладонями в кожу, как будто могла удержать то, что уже едва держалось.

Нет... нет, только не это.

Срок еще мал. Я знаю. Но если сейчас не станет лучше… если сейчас не спасу себя — потеряю ребенка.

Голова кружилась, а сердце колотилось в груди, будто хотело вырваться наружу. Где-то за дымом, среди толпы и огня, плакал Мэтти — тот самый, кто всегда был тихим, даже когда терпел боль. А теперь всхлипывал так, будто его маленькое сердце вот-вот лопнет от страха. Итан стоял рядом, стиснув челюсть, прижимая к себе младшего брата. Глаза у него были взрослые, слишком взрослые для его возраста.

Аманда… стояла белая, как мел, будто из нее выжгли всю кровь. Дед Жерар обнимал ее за плечи, поддерживал, пока она глядела на дом, в котором чуть не погибла. Я ведь должна была ее спасти. А теперь она стоит, как привидение, и в ее глазах — ужас.

Голос Люсинды прорезал как крик из другого мира:

— Тащите воду! Кто ведро видел? Быстрее, горим же!

Плач, крики, лай собак — все смешалось в гул, будто деревня проснулась от самого страшного кошмара. Люди сбегались. Некоторые — те, кого я помнила разве что с похорон Ромула. Кто-то раздавал указания:

— Низ тушим! Крышу уже не спасти!

— Дети где?! Всех ли вывели?!

Ведрами… они пытались затушить это все ведрами. Бессмысленно. Но продолжали. Ставили цепочку от колодца, передавали посудины с водой из рук в руки, пока в грохоте не рухнул второй этаж. Крыша прогнулась и с хриплым скрежетом обвалилась вниз, выпуская столб искр и дыма, как дыхание чудовища.

Я не выдержала.

Колени подогнулись. Боль стала сильнее, тупая, давящая, будто чья-то тяжелая ладонь легла на живот изнутри. Я застонала и упала, почти не ощущая траву под пальцами.

— Мэлори! — Люсинда подхватила меня, одной рукой удерживая мою талию, другой нащупывая опору. — Детка, держись! Потерпи, пойдем, пойдем!

Я слышала, как шипит огонь, чувствовала запах жженой соломы и старого дерева, в носу жгло, но хуже всего было то, что я не могла дышать от страха. Не за себя — за ребенка. За мальчиков. За Аманду.

Только бы успеть. Только бы не потерять.

Люсинда повела меня прочь от пожара — к себе домой. Я шла, стиснув зубы, а внутри все клокотало от боли и вины.

У соседки дома было тихо, полутемно и пахло сушеными травами. Воздух стоял тяжелый, будто сама хата, старая и натруженная, вздыхала под грузом всех горестей, что ей довелось видеть. Люсинда помогла мне дойти до кушетки и аккуратно опустила на нее.

Но стоило моей спине коснуться плоской соломенной подушки, как я вздрогнула.

Эта кушетка. Именно эта.

Перед глазами всплыла картина — все до мельчайших деталей: глухой стон, запах железа и гнили, крики. Ромул лежал здесь, когда его кишки уже начали подгнивать изнутри. Я помню, как выглядела та рана… будто внутри него кто-то копался грязными руками. Он кричал, потом уже только стонал. А в конце — тишина. Такая страшная, что я тогда вышла вон и меня тошнило у ствола яблони. Я думала тогда — это самое ужасное, что мне довелось увидеть в своей жизни.

Теперь я лежала на том же месте.

Мой живот пронзила новая волна боли — сильнее прежней. Я застонала и, сжав зубы, скатилась на пол, цепляясь за край кушетки.

— Не… не могу тут, — прошептала я, будто извиняясь. — Я не… не лягу туда, где уже кто-то умер.

— Да чтоб тебя леший забрал, упрямица! — проворчала Люсинда, но в голосе ее больше тревоги, чем злости. — Погоди, давай, вот сюда, держись.

Она помогла мне встать, крепко обняв, как будто боялась, что я распадусь прямо в ее руках. Мы медленно прошли в соседнюю комнату. Там стояла кровать — простая, узкая, застеленная чистым покрывалом. Я рухнула на нее с благодарностью, хоть и чувствовала, как все внутри горит.

Где-то на кухне хлопнула дверь. Послышался робкий голос Итана — и я увидела их. В проеме, тени на фоне света из кухни — мои дети. Итан сидел, обняв Мэтти, прижав его голову к своему плечу. Аманда, бледная, будто вырезанная из мрамора, сидела рядом, укутанная в какой-то шерстяной платок. Она смотрела прямо перед собой, не мигая. Жива. В безопасности.

И вдруг меня сжало изнутри — не болью, а чем-то сильнее.

Если я сейчас умру…

Если не выживу… Кто будет рядом с ними? Кто положит ладонь на лоб, когда поднимется жар? Кто поможет Мэтти вырастить новый язык? Кто будет любить их просто за то, что они есть?

Слезы подступили, и я откинулась на подушку, зажмурив глаза.

Не могу… не сейчас…

Люсинда тем временем зажгла лампу, поставила на печку котелок с водой, достала сушеные корешки, шепча себе под нос молитву. Слишком торопливо, слишком беспокойно — я видела в ее движениях страх. Может, она и не показывала, но чувствовала: со мной все плохо.

Я не могла больше говорить. Даже дышать толком не могла. Боль в животе клокотала, добавилась тяжесть в голове — все плыло, пульс стучал в висках.

Люсинда подсунула мне кружку с отваром. Горький, пряный запах ударил в нос.

— Пей. Медленно. Не глотай жадно, — приказала она и придержала мне голову.

Я пила. Не чувствуя вкуса. Не различая слов. Только дыхание свое слышала и далекие голоса за стеной. Мир сузился до этой кровати, до моего живота, до слабого огонька внутри — того, кто все еще боролся за жизнь вместе со мной.

Дверь с грохотом распахнулась, словно ее выбили ветром, и в избу ворвался Теодор.

Он был запыхавшийся, с лицом, искаженным тревогой. Его глаза метались, перескакивая с одного силуэта на другой, пока, наконец, он не крикнул:

— Аманда?!

— Здесь, — отозвался тихий, испуганный голос из кухни.

Он сорвался с места, бросился к ней, и я слышала, как заскрипели половицы под его шагами. Услышала его выдох — облегченный, и полный волнения одновременно.

— Ты как? Все хорошо?

— Да… я… жива, — прошептала Аманда.

Я не могла видеть их лиц, но слышала, как она всхлипнула. Представила, как он сжал ее в объятиях, прижал к груди, будто боялся, что она растает или исчезнет.

Следом — короткий, напряженный обмен взглядами между ним и Люсиндой. Она даже не возмутилась, что он ворвался в дом без стука. Только кивнула ему: мол, не до того.