Теодор стоял у окна, спиной к двери, и солнце выхватывало из тени темные пряди его волос. Он обернулся на звук — спокойно, будто и не ждал. Но глаза его говорили другое. Там было что-то такое, от чего у меня вдруг ослабли колени. темноволосый

— Мэлори, — тихо произнес он.

Я кивнула, стараясь держать себя в руках. Люсинда встретила меня взглядом из-за стола — Итан и Мэтти сидели рядом, увлеченно перебирая прошлогодние орехи. Видимо, она придумала им занятие специально, чтобы мы могли поговорить.

Теодор подошел ближе, но не слишком — на расстоянии вытянутой руки. Я почувствовала тонкий аромат его мантии: что-то между свежестью дождя и луговыми травами, легкий и теплый, как он сам.

— Не хочешь прогуляться? — спросил он. — Здесь… слишком много глаз и ушей.

Я хотела бы ответить, что устала, что мне не до прогулок, что все валится из рук — но слова застряли где-то в груди. Вместо этого я только кивнула. Он чуть улыбнулся и открыл передо мной дверь.

Мы вышли на улицу. Воздух пах золой, дымом и свежей травой — дед Жерар скосил ее вокруг дома, пока меня не было. Буран выбежал вперед и, остановившись у калитки, обернулся: мол, вы идете?

Мы пошли медленно, не торопясь. Тропинка вела в сторону леса, мимо кустов ежевики и зарослей крапивы. Я слышала, как Теодор ступает рядом — его шаги были чуть тяжелее моих, но такие же ровные, неторопливые. Он не спешил.

В груди росла какая-то теплая, но тревожная тяжесть. Я чувствовала себя глупо — в этих старых башмаках, с заплетенными наспех волосами, в поношенном платье… Я — простая деревенская вдова. С двумя детьми и еще одним под сердцем. А он…

Он — лорд. Человек с родословной, образованием, деньгами. С сестрой, которую я обещала вылечить — и только поэтому, наверное, он здесь.

Но почему же тогда его глаза такие теплые?

Я поймала его взгляд и поспешно отвела свой. Ветер мягко шевелил траву, впереди буран вспугнул воробья, и я почти машинально сжала пальцы — чтобы не дрожали.

— Хорошо, что все обошлось, — вдруг сказал он. — Ты и ребенок целы — после вчерашнего кошмара это настоящее чудо.

Я снова кивнула, и тут же ощутила, как жар лизнул щеки.

Теодор шел рядом — и мне казалось, будто весь мир сужается до хруста сухих веточек под ногами, до его дыхания, до тепла его плеча в полушаге от моего.

— Я выяснил, кто стоял за поджогом, — вдруг произнес он, и голос его прозвучал заметно ниже и холоднее, чем минутой ранее.

Я остановилась. Сердце пропустило удар, и мне пришлось сделать глубокий вдох, чтобы унять нарастающее напряжение. Так быстро?.. Он ведь только вчера увез Аманду. Я даже не подумала, что он станет искать виновных — разве не здоровье сестры было для него главным?

Я медленно повернулась к нему. Теодор смотрел прямо, не отводя взгляда. Черты лица его были неподвижны, словно высечены из камня, а в глазах — ожидание.

— Ты, я так понимаю, знаешь это и без меня? — тихо сказал он, чуть склонив голову.

Слова резанули по живому.

Я вспомнила Раста — как он стоял передо мной посреди пепелища моего дома, как не смотрел в глаза. Он предал меня, покусился на жизнь моих детей. И все же… Мне вдруг стало тяжело дышать от жалости к нему. Я отвела взгляд, глядя на пыльную тропу под ногами.

— Да, знаю. В какой-то мере я сама виновата в случившемся.

Теодор не перебил. Я не видела его лица — не могла. Только слышала, как Буран фыркнул где-то рядом и как ветер качнул траву у обочины. Я сглотнула и продолжила:

— Сразу после похорон моего мужа ко мне наведался Гильем. С намеками. Хотел, чтобы я… вышла за него. Скорее, чтобы стала удобной вдовой при нем. Я тогда не ответила. Взяла время подумать. И — нашла в маминой книге рецепт зелья. Оно должно было охладить интерес. Всего лишь… — я горько усмехнулась. — Но я не рассчитала дозу. Или… может, и не хотела считать. Когда он пришел снова, был уже не женихом. Был... грубым, мерзким. Я влила ему в чай все зелье, что у меня было. Он ушел — и с того дня возненавидел так, что, кажется, готов сжечь саму землю под моими ногами.

Я замолчала, чувствуя, как уколы стыда расползаются под кожей.

— Теперь мне нужно сварить антидот, — выдавила я. — Иначе эта ненависть будет только расти. Такие зелья… они ломают человека, если не снять их вовремя.

Теодор молчал, но я чувствовала, как с каждой секундой в нем нарастает напряжение. Его челюсть была крепко сжата, костяшки пальцев в кулаках белели от напряжения. Он не произнес ни слова, но мне не нужно было слышать — я знала, он в ярости. На Гильема.

— А тот, второй? — наконец заговорил он, глухо. — Мои люди взяли след. Они вышли к его дому.

Я опустила взгляд. Сердце защемило сильнее.

— Раст хотел как лучше для его семьи, — я выдохнула. — Но… он мог бы предупредить. Хоть намеком. Мы могли не успеть выбраться…

Мне стало холодно, хотя воздух был теплый. Воспоминание о том огне, о задыхающемся дымом доме, о том, как Итан кричал, а Мэтти плакал, вцепившись в меня, как в спасательный круг, — все это навалилось разом.

— Мы могли погибнуть, — шепнула я.

Теодор смотрел на меня долго. И в его взгляде было не просто сочувствие. Там была глубокая, болезненная ярость — не ко мне. Ко всем, кто осмелился причинить вред.

— Я понял. Спасибо, что поделилась, — сказал он наконец. Голос был мягким, но под ним ощущалась твердая решимость. — Насчет зелья… Даже не думай винить себя. Ты защищалась. А вот истинные виновные понесут наказание. Касательно сгоревшего дома… Его так быстро не восстановить.

Я едва заметно кивнула, скрестив руки на груди. Сердце стучало глухо, тяжело, как отзвуки набата. Теодор видел, как я жила, видел пепелище, нищету, все это… временное убежище. Конечно, он предложит помощь — таков уж он, человек долга. Я приготовилась услышать что-то вроде «я прикажу прислать рабочих» или «мы выделим вам средства».

Но Теодор заговорил иначе.

— Потому у меня к тебе предложение, — продолжил он, глядя прямо перед собой, вглубь дороги. — Дом моих родителей, в черте города. Он пустует уже несколько лет. Тихое место, с садом и прудом, хороший крытый двор… Я бы хотел, чтобы ты с детьми переехала туда.

Я не сразу осознала, что он сказал. Мы шли все тем же медленным шагом, Буран трусил рядом, листья под ногами шуршали, а я вдруг перестала слышать что-либо. Внутри все сжалось, замерло. Он предлагает… жить нам там? В его родительском доме?

Теодор слегка повернулся ко мне, в голосе появилась мягкая настойчивость:

— И продолжила лечить Аманду.

Я остановилась. Сердце заколотилось где-то в районе горла.

— Я… я не могу принять это, — прошептала, смущенно опустив взгляд. Пальцы зябко теребили край рукава. — Это слишком…

Я не договорила — он уже шагнул ближе, не спеша, но уверенно. Я почувствовала его тепло раньше, чем он взял меня за руку.

Его ладонь была крепкой, теплой, почти обжигающей на фоне озноба, гуляющего по моему телу. Я подняла глаза — и встретила его взгляд. Такой серьезный, такой открытый… и такой нежный, что мне захотелось отвернуться, лишь бы он не увидел, как дрожат мои губы.

— Ты мне очень нравишься, Мэлори, — тихо, почти шепотом произнес он, сжимая мои пальцы чуть сильнее. — Я хочу помочь тебе. Хочу сделать твою жизнь лучше. Хочу, чтобы ты улыбалась и никогда… никогда больше не была на краю гибели, как это случилось вчера. Прошу… не отказывай мне в этом.

Воздух застрял где-то между горлом и легкими. Я смотрела на него — в упор, снизу вверх, как будто увидела впервые. И не могла вымолвить ни слова.

Губы дрогнули. Сердце било в грудную клетку так громко, что, казалось, он услышит.

А я продолжала молчать.

Я не могла пошевелиться.

Воздух вокруг словно сделался гуще, и каждое движение давалось бы с трудом — если бы я вообще могла двинуться. Сердце застучало где-то под самой ключицей, гулко, отчаянно, как пойманная в клетку птица. В груди сжалось что-то острое и горячее — будто сразу страх, надежда и трепет слились в одно чувство, в один сгусток, от которого хотелось одновременно плакать и смеяться.