— Живи, дурочка. Хватит тебе умирать… не время…

Тяжесть на животе оставалась. Но теперь она была другой — ровной, устойчивой. А главное — живой. Из глубины тела, туда, где только что гнездилось жгучее, колючее, тупое — расползалось странное, вибрирующее тепло. Как будто кто-то лег на меня и греет своим телом.

Мурчание.

Низкое, постоянное, словно далекий барабан в груди земли.

Я приоткрыла глаза. Свет бил в зрачки, и все расплывалось… кроме одного: пары глаз. Желто-зеленых, огромных, всматривающихся в меня с такой настойчивостью, будто Кот силой удерживал меня в жизни. Не отпускал.

Он не моргал. Только дышал — мягко, глухо, мурлыкал… и грел.

Я чувствовала, как боль отступает, медленно, шаг за шагом. Как будто невидимая волна вымывает из меня страдание и страх. Где-то на краю сознания я подумала: он не просто лежит — он держит меня. Своим телом, своей жизнью.

Мгновение — и тяжесть исчезла.

Я не слышала, как он ушел. Не чувствовала, как спрыгнул. Он просто… исчез. Как и пришел — внезапно, бесшумно.

Мир потускнел, глаза снова закрылись. Я погрузилась в сон — глубокий, мягкий. Уже без боли.

Свет.

Я вздрогнула. Он бил в веки безжалостно, как будто сам день решил напомнить — я жива. Пахло полынью, подогретым деревом, чем-то домашним, и еще… котом. Или мне показалось?

Открыла глаза. Потолок. Потемневшие балки. Где-то рядом — легкий скрип, и покачнулся занавес.

Я попыталась пошевелиться. Тело отозвалось слабостью, будто внутри я была выжжена добела. Но боли не было. Ни режущей, ни тупой, ни тянущей — ничего. Только тяжесть, будто я вернулась из долгого, утомительного плавания.

Потом пришло воспоминание.

Живот.

Рука рванулась туда, дрожащая, неловкая, но нетерпеливая. Коснулась — и остановилась.

Он был. Все еще округлый, теплый под ладонью. Целый.

— Жив… — прошептала я.

Глаза защипало, слезы потекли сами, беззвучно. Горячие. Обжигающие. Я откинулась назад, судорожно вдыхая, будто снова училась дышать.

Из кухни доносились голоса — невнятные, приглушенные, как сквозь воду. Кто-то что-то говорил, потом — смех, потом стук ложки о край миски. Жизнь шла.

— Люсинда… — позвала я, с трудом. Голос дрожал, но был мой.

Голоса смолкли. Несколько быстрых шагов — и дверь приоткрылась.

На пороге — Люсинда. Вся растрепанная, с фартуком, перепачканным в муке и чем-то темным, похожим на сок черники. За ее плечом — двое. Мэтти и Итан.

Они увидели меня и тут же кинулись вперед.

— Мамочка! — вскрикнул Итан, а Мэтти беззвучно бросился ко мне, стиснув мои руки, прижавшись всем телом.

Я села — едва, почти на инстинктах, опершись на подушку. Обняла обоих, стиснула крепко, как могла. Слезы катились по щекам, но теперь — другие. Эти были теплыми, чистыми. От радости. От возвращения.

— Вы мои хорошие… мои мальчики… — прошептала я, уткнувшись носом в волосы Итана. Тот всхлипывал и терся щекой о мое плечо.

Люсинда стояла рядом, сжав руки.

— Ну хватит, довольно, — мягко сказала она. — А ну-ка, марш за стол. Обед остынет. А мы с вашей мамкой тут немного поболтаем.

Итан нехотя отлепился первым. Мэтти еще секунду держался, потом, неохотно, встал. Уходя, оба обернулись, будто боялись снова потерять меня из виду.

Дверь прикрылась.

Я осталась с Люсиндой. И с огромным комом в горле, который так и не рассосался.

Люсинда опустилась на край кровати, тяжело вздохнула и посмотрела на меня так, словно не верила, что я действительно перед ней, живая.

— Случилось чудо, девонька, — проговорила она тихо, почти шепотом, боясь спугнуть. — Настоящее. Я уж думала, все… прощай. А ты — вот.

Она положила ладонь мне на плечо. Крепкую, натруженную. Тепло этой руки было настоящим, как земля под ногами, как солнце сквозь ставни.

— А… где… Знающая? — хрипло выдохнула я, чувствуя, как вновь предательски подступает ком в горле. — Или… может, мне она пригрезилась? И… Кот… он тоже?..

Люсинда вскинула брови.

— Знающая? — переспросила она с недоверием. — Да не было тут никакой Знающей. Это… смерть приходила. Сама. Старуха костлявая, вонючая, глаза — как щели. Стояла у кровати, на тебя глядела… холодно так, будто уж простынку тебе примеряла.

Я затаила дыхание. В горле пересохло.

— А тут, понимаешь, Кот как влетит! — продолжала Люсинда, оживляясь. — Из ниоткуда, будто тень сдвинулась. Шасть — и уже на тебе. Когтями — цап! — мне руки разодрал, чтоб не трогала! Шипит, фырчит, а у самого спина дугой, хвост в стороны, как метелка. Я ж чуть сама копыта не откинула от страха!

Я приподнялась чуть, сжав одеяло у груди. Оно казалось мокрым от пота и все еще хранило тепло Кота.

— И что?.. — прошептала я. — Что она сделала?

Люсинда нахмурилась, покачала головой.

— А ничего. Стоит, смотрит, а потом говорит ему — спокойно, почти ласково: «Уверен, что хочешь этого?» И… уходит. Просто так. Без звука. Как пар. Словно не было ее вовсе. А Кот — остался.

Она вздохнула.

— И ведь никуда не уходил, паскуда. На тебе лежал, мурлыкал, урчал — не сгонишь. Когда тебе полегчало, я только отвернулась — глядь, а его уже и след простыл. Как сквозь стену вышел. А двери-то на засове, окна наглухо. Я ж в той комнате на ночь с кочергой сидела, мало ли…

Я закрыла глаза.

Картинка всплыла перед мысленным взором: желто-зеленые глаза, теплая тяжесть на животе, тихое, глубокое урчание, будто из самой земли…

Он знал. Он пришел. И он… выбрал.

Я села чуть выше, рука сжалась на простыне.

— Он отдал… — прошептала я, — …отдал за нас одну из своих жизней.

В комнате повисла тишина.

Ком в горле вздулся, будто там распускался терновый куст. Слезы жгли, но я не сдерживалась.

— Спасибо… — прошептала я. — Спасибо тебе, Кот… упрямый, странный зверь…

Дрожь прошла по телу, как от последнего удара в колокол.

И впервые за долгое время — мне стало по-настоящему тепло.

— А где Аманда? — спросила я, когда дыхание выравнялось, а горло — хоть и першило, но больше не сжималось от спазмов.

Люсинда замешкалась на миг, словно решала, говорить ли правду. Потом все-таки кивнула и ответила:

— Теодор ее забрал. Вернулся под утро — мрачный, как ночь без звезд. Долго его не было, видать дела решал какие-то. Долго с сестрой не нянчился, хоть и спала уже девченка — только посмотрел на нее, молча, затем поднял на руки и ушел. Сказал, что ненадолго. Обещал — скоро будет. И говорил… разговор у него к тебе есть. Важный.

Я кивнула, хотя сердце тревожно заныло.

— Ну-ка, хватит лежать, — с мягкой строгостью добавила Люсинда, поднимаясь с кровати. — Пора вставать, обмыться, поесть чего горячего. Ты не больна уже, чтобы тебя в постели держать.

Она поставила рядом с кроватью таз с теплой водой. На поверхности плавали травы — мята, тысячелистник… ароматные, знакомые, утешающие. Я села, ноги подогнулись подо мной, тело слушалось нехотя, как будто каждая мышца была разбужена слишком рано.

Я умылась, осторожно, боясь растревожить эту тонкую, зыбкую грань между жизнью и смертью, по которой я еще недавно ступала. Вода стекала по лицу и шее, по запястьям, увлекая с собой остатки страха, боли, предсмертной дрожи.

— Еда на столе, — Люсинда снова подала голос. — Мальчишки только и ждут, когда ты к ним выйдешь.

Я покачала головой.

— Чуть позже. Я… хочу на улицу.

— На улицу? — прищурилась она. — Как же не поевши гулять?

— Я должна… — прошептала я. — Посмотреть.

Она вздохнула, но не спорила. Подала мне полотенце, дождалась, пока вытрусь и только потом кивнула:

— Тогда иди.

Я шагнула к двери, еще не зная, что увижу — и готова ли я к этому.

Вышла за порог, держась за косяк и опасаясь, что земля качнется под ногами. Шаг — осторожный, как по хрупкому льду. Второй — уже увереннее. Воздух был прохладный, чистый, но с едким привкусом гари. Он цеплялся за горло, за волосы, за воспоминания.

Тропинка к дому казалась длиннее обычного. Колени дрожали, но ноги держали. Я дошла до ворот — распахнутых настежь, словно в безмолвном удивлении. За ними лежал он.