— Мне столько лет, что я уже перестал считать, — печально произнес Пророк. — Я просто остался в том теле, в котором получил укол.

Артем не удержался — руки дрогнули, транспортер пошел слегка юзом, неуклюже, со скрежетом, съехал с очередного пологого склона и оставил на блестящем холмике темную плешь.

— До войны тестировали такое на детях?

— Я умирал, — ответил Пророк так, как будто рассказывал, чем сегодня завтракал. — Опухоль, в очень небольшом возрасте, родители в отчаянии. И тут появляются люди, серьезные, государственные, которые предлагают хоть и не спасение, но маленький, небольшой, шанс на выживание. Что тоже по-своему иронично. Весь мир в огне, ежедневно идут разговоры о том, что пора уже нажимать красные кнопки, что это единственный шанс остановить катящуюся уже по инерции бойню… Мир умирал, и я вместе с ним. И мои мама и папа, мои глупые родители решили, что я непременно должен выжить любой ценой.

— Вы жалеете, что выжили?

— Жалел. Очень долго, много лет. Пока… пока не обнаружил Новый Храм. И не стал Вторым.

— Вторым? Что это вообще значит?

— Была такая книга до войны, Библия. И люди верили во все, что в ней написано.

— Да, я знаю, у нас в Атоме сохранилось несколько экземпляров.

— Значит, ты знаешь про двенадцать апостолов. Постепенно находились выжившие. И все они были такие, как я. Некоторые из нас объединились вокруг Храма. Мы выжили благодаря нему. Благодаря Пришедшему. Смогли наладить быт, производство… жизнь. И даже начать исследования самих себя. Так образовалось двенадцать лидеров. Мы были приближены к Пришедшему и даже получили часть его сил. Кому-то досталось больше, как мне, кому-то — меньше, тоже ироничный элемент случайности. Мы могли с ним общаться, слушать его — и транслировать волю остальным Потомкам.

— Кто такой Пришедший?

— С точки зрения Седьмого — бог, — Пророк улыбнулся, — с моей точки зрения — друг. Вы увидите.

— Но это человек?

— А я — человек?

Артем снова отвел взгляд от триплекса и посмотрел на подростка.

— Как вас зовут, Второй? — спросил он вместо ответа. — По-настоящему.

— Захар.

* * *

Осталась одна фотография — дурацкая, из школьного альбома, такой официальный бездушный портрет. С фотографии смотрел благообразный скромный паренек с прилизанными на бок светлыми волосами и круглыми кроткими очками, за которые его чморили несколько лет, пока неожиданно круглые очки не стали модными. Под ними — тонкая бледная шея, торчащая из воротника белой рубашки с немного кривым галстуком-бабочкой.

Захар положил фотографию на запыленный стол, а рядом — наиболее прямоугольный осколок зеркала, который ему удалось найти. В отражении на него смотрел кто-то совсем другой. Монстр. Зомби. Урод. Некогда яркие голубые глаза погасли и посерели. Им уже не нужны были очки, но Захар подумал, что хорошо бы все же найти подходящие. Так было бы привычнее.

Крыши у дома не было. И стен тоже. Поэтому порыв ветра легко сдул фотографию со стола, и она полетела куда-то наружу, через пролом, где другие Потомки раскладывались на отдых.

Захар побежал за снимком по битому кирпичу, фотография крутилась на ветру, будто перышко и все время выскальзывала между пальцев в последний момент.

Надо прыгнуть, подумал Захар, поймать в прыжке. Он улучил момент, согнул колени, сделал рывок, выкинул руку вперед — и да! — фотография в руке. А вот приземление вышло не очень, он грохнулся коленками прямо в острое каменное крошево и зашипел от боли.

— Захар! — крикнули со стороны лагеря. Кричал Тимофей Сергеевич, глава их группы.

Он подошел — упертые руки в бока, на почтительном расстоянии, чтобы не дай бог не вступить на территорию руин и не покалечиться.

— Я что просил сделать, Захар?

Вот я дурак, подумал подросток. Совсем забыл, зачем полез в этот дом. Нужно было проверить комнаты. Может быть, будут все еще с крышей над головой и, если повезет, даже с кроватью.

Захар вскочил, отряхнулся, проверил раны — было терпимо, обычные ссадины. На его новой странной коже даже не особо и заметные. И затянутся уже к темноте.

Он вернулся в здание и стал обходить комнату за комнатой. Этому городку повезло, на него не уронили ни одной ядерки. Это и не требовалось. Но он постепенно вымер сам — холод и голод послеядерных лет сделал свое дело. Разрушения естественным образом принесла природа.

Комната с крышей действительно нашлась. И это была спальня. С кроватью! Но обнаружилась проблема — на ней лежали чьи-то останки. Кости в лохмотьях одежды, два черепа на сгнивших подушках. Давняя смерть. И очень знакомая картина. Они наблюдали такое во многих заброшенных поселениях по пути. Люди решали, что медленно умирать в условиях уничтоженной цивилизации — это не для них. Они уйдут тихо, по своей воле, в своих постелях, проведя последние часы жизни среди родных.

Захар выбрался, сообщил об увиденном и сразу несколько человек засуетились и принялись за дело. Женщины завозились вокруг носилок Дашки. Именно ей предполагалось спать под крышей и на настоящей кровати, а не в палатке, как всем остальным.

Дашка была слабая. Так говорили все вокруг, но шепотом. И она слабела с каждым днем. Девчонка, немного младше Захара, которую укололи, наверное, спустя месяц после него.

Захар сначала ей завидовал — она почти не изменилась, у нее даже волосы не выпали! Кожа на лице не слезла, не лопнула, не вспухла, только покрылась такими бугорками и рытвинами, как бывают у взрослых, как они говорят, “от ветрянки”. Но потом завидовать перестал. Вокруг шептались, что она не прожила трансформацию полностью, вакцина не подействовала в полной мере — и рак вернулся.

При слове, которое еще несколько лет назад звучало как приговор, Захар привычно нащупал на груди свой радиоактивный тотем и сжал в ладошке. Это была не просто облученная вещь, это был небольшой кусочек плутония в маленькой, размером с гильзу, капсуле. Подтверждение того, что его война застала на больничной койке в секретном городке.

Как и многих других здесь. Как и Дашку.

Возле нее, мешая взрослым, но делая вид, что помогает, крутился Зураб. Несмотря на то, что они с Захаром были одного возраста, Зураб был крупнее, мускулистее и одновременно полнее. Как-то он признался, что в школе его за полноту немного гнобили, и он надеялся, что от трансформации похудеет. Оказалось, это невозможно. Даже наоборот, если верить остальным, то теперь комплекция никогда не изменится. Даже если каждый день бегать и штангу поднимать. Мутации, перерабатывающие их клетки каждую секунду, все сведут на нет.

Зураб был влюблен в Дашку, хотя и не признавался. И очень страдал, глядя как болезнь медленно пожирает ее.

Лагерь организовали в стороне, под сенью руин какой-то хрущевки. Почти все взрослые были при деле — стаскивали все, что могло гореть для вечернего костра, ставили палатки, сидели с больными. Тимофей Сергеевич важно ходил туда-сюда — руководил по его мнению. Павел Ильич сидел под вставшими домиком бетонными плитами и читал. Он тоже считал это работой, хотя не все были согласны. На него вообще не обращали внимания.

Он воспринял трансформацию слишком буквально. И уверовал, что бессмертен, отчего стал, как говорили взрослые, особенно женщины, ужасно невыносим. Он перестал мыться, приводить себя в порядок и, судя по всему, утратил всякую брезгливость. Полчаса назад они вытащили из-под этих самых плит расползающийся иссохший труп. И почти сразу Павел Ильич, с кряхтением, уселся прямо на то место, где секунду назад лежали серые, почти окаменевшие кишки.

— Каждый принимает новое по-своему, — говорила про это Полина, постоянная сиделка Даши, которая до вот этого всего была психологом.

Вечером, когда все было готово, начался обычный ритуал. Тимофей Сергеевич сел у разгорающегося костра, достал свой радиоприемник — старый, даже древний с точки зрения Захара, тяжелый, с мотками проводов и огромной раскладывающейся антенной, которую он иногда приказывал затаскивать на крыши домов, на деревья или просто на холмы.