— Это верно, — согласился Гурни. По опыту он знал, что согласие нередко приносило больше, чем давление. Он откинулся на спинку. — Совершенно верно.

Кулидж вздохнул.

— Я изучаю историю. Я понимаю, что политические разногласия для Америки — не новость. У нас всегда хватало серьёзных трений по самым разным поводам. Но нынешняя поляризация — худшее, что я видел за всю свою жизнь. Поразительная ирония в том, что бурный рост доступности информации в интернете обесценил факты как таковые. Процветание коммуникаций обернулось ещё большей изоляцией. Политический дискурс превратился в сплошной визг, ложь и угрозы. Лояльность определяется тем, кого ты ненавидишь, а не тем, кого любишь. И вся эта невежественная желчь легитимируется наспех состряпанными «фактами». Чем безумнее вера, тем крепче её держатся. Политический центр, рациональный центр, разнесён в клочья. А система правосудия… —

Он покачал головой, сжимая и разжимая кулаки.

— Система правосудия! Боже милостивый, какое же это неправильное название!

— В частности, в Уайт-Ривер? — уточнил Гурни.

Кулидж надолго умолк, глядя на тлеющие угли в камине. Когда заговорил, голос его стал ровнее, но горечь никуда не делась.

— Была когда-то в Ларватоне автомойка. В холод — когда дороги покрывались солью, а автомобили отчаянно нуждались в мойке — механизм либо вовсе отказывал работать, либо неслыханно дурил. Намыливал, когда пора было смывать. Смывал, когда следовало намыливать. Брызгал воском на шины. Машина намертво вмерзла с включёнными на полную распылителями, превращаясь в ледяной монолит. Водитель оказывался заперт внутри. Вентиляторы ревели так мощно, что порой срывало обшивку с кузовов.

Он отвёл взгляд от огня и встретился с озадаченным взглядом Гурни.

— Такова наша судебная система. Наша «система правосудия». В лучшие-то времена — непредсказуемый фарс, а в кризис — сплошная катастрофа. Смотреть, как уязвимых людей заталкивают в пасть этой обезумевшей машины, — слёзы выступают.

— Итак… к чему всё это приводит?

Прежде чем Кулидж успел ответить, у Гурни зазвенел телефон. Он достал аппарат, увидел, что звонит Торрес, отключил звук и убрал обратно в карман.

— Простите.

— К чему всё это меня приводит? — продолжил Кулидж. — Это наводит меня на мысль о Мейнарде Биггсе — кандидате на грядущих выборах генерального прокурора штата.

— Почему именно Биггс?

Кулидж подался вперёд, положив ладони на колени.

— Он человек разумный. Принципиальный. Умеет слушать. Начинает с того, что есть. Верит в общее благо. — Он откинулся на спинку кресла, подняв ладони в примиряющем жесте, в котором звучало разочарование. — Понимаю, что в нынешнем политическом климате это существенные недостатки, но здравомыслие и порядочность нужно отстаивать. Двигаться от тьмы к свету. Мейнард Биггс — шаг в верном направлении, а Делл Бекерт — нет!

Гурни поразила внезапная злость, проступившая в голосе настоятеля.

— Вы не расцениваете заявление Бекерта об отставке как уход из общественной жизни?

— Ха! Мир был бы несказанно счастлив! Похоже, вы не в курсе последних новостей.

— Каких?

— Одна контора, организовавшая экспресс-опрос при поддержке RAM-TV, спросила зарегистрированных избирателей, за кого они скорее проголосовали бы в гипотетическом поединке Бекерта с Биггсом. Статистическая ничья — пугающий результат, учитывая, что Бекерт официально даже не участвует в гонке.

— Говорите так, будто у вас с ним были неприятные встречи.

— Лично — нет. Но я слышал страшные истории.

— Какого рода?

Кулидж, казалось, тщательно подбирал слова.

— У него двойные стандарты в оценке преступного поведения. Преступления, совершённые по страсти, слабости, зависимости, из-за лишений и несправедливости, — караются сурово, часто с применением насилия. Зато преступления, совершённые полицейскими во имя поддержания «порядка», игнорируются и даже поощряются.

— Например?

— Ничего необычного в том, что представитель меньшинства, посмевший возразить полицейскому, получает арест за «домогательства», сидит неделями, если не может внести залог, или его избивают до полусмерти за малейшее сопротивление. А вот полицейскому, вступившему в конфронтацию и в итоге убившему бездомного наркомана, не бывает ровно никаких последствий. Я имею в виду — никаких. Проявите человеческую слабость, которая Бекерту не по нраву, — и вас раздавят. Но наденьте значок и застрелите кого-нибудь на остановке — и вас едва ли спросят. Такова мерзкая — осмелюсь сказать, фашистская — культура, которую Бекерт внедрил в наше полицейское управление, которое, похоже, считает личной армией.

Гурни задумчиво кивнул. При иных обстоятельствах он, возможно, воздал бы должное обобщениям Кулиджа, но сейчас его занимали другие приоритеты.

— Вы знаете Кори Пейна?

Кулидж колебался.

— Да. Знаю.

— Вы знали, что он сын Бекерта?

— С чего бы?

— Это вам виднее.

Лицо Кулиджа стало жёстким.

— Звучит как обвинение.

— Простите. Просто пытаюсь узнать как можно больше. Что вы думаете о Пейне?

— Тем, кто занимается моей работой, доводится выслушивать тысячи признаний. Признаний на все мыслимые темы. Люди выворачивают душу. Мысли. Мотивы. С годами такого опыта набирается достаточно, чтобы научиться разбираться в людях. И вот что скажу: предположение, будто Кори Пэйн убил двух полицейских, — чепуха. О Кори много болтают. Злой, вспыльчивый, обвиняющий — соглашусь, — но это всё разговоры.

— Дело в том, — сказал Гурни, — что есть масса видеозаписей и отпечатков пальцев, указывающих: он оказывался в нужном месте в нужное время при каждой стрельбе. И всякий раз после выстрелов скрывался.

— Если это правда, должно существовать другое объяснение, не то, что вы предположили. Мысль о том, что Кори Пэйн хладнокровно кого-то убил, нелепа.

— Вы знаете его достаточно хорошо, чтобы так говорить?

— Белые политические прогрессисты в этой части штата — редкая порода. Нам приходится узнавать друг друга поближе. — Кулидж взглянул на часы, нахмурился и резко поднялся. — У нас мало времени. Мне нужно готовиться к крещению. Идёмте.

Жестом приглашая Гурни, он направился через церковный двор к парковке.

— Молитесь о мужестве и осторожности, — сказал он, когда они дошли до парковки.

— Необычное сочетание.

— Ситуация необычная.

Гурни кивнул, но не двинулся к машине.

Кулидж снова посмотрел на часы.

— Есть ещё что-то?

— Я хотел бы встретиться с Пейном. Вы могли бы это устроить?

— Чтобы вы его арестовали?

— У меня нет полномочий кого-либо арестовывать. Я свободный стрелок.

Кулидж пристально на него взглянул.

— Исключительно затем, чтобы собрать информацию для жён погибших офицеров?

— Верно.

— И вы полагаете, что Кори должен вам доверять?

— Он не обязан. Можем поговорить по телефону. У меня к нему только один вопрос. Что он делал в местах, где работали снайперы, если не участвовал?

— И всё?

— Ровно столько. — Гурни легко мог бы перечислить ещё с дюжину вопросов, но сейчас было не время усложнять.

Кулидж неуверенно кивнул.

— Я подумаю.

Они пожали руки. Большая мягкая ладонь настоятеля вспотела.

Гурни поднял взгляд на кирпичное здание.

— Святой апостол Фома — разве он не был тем самым «сомневающимся»?

— Был. Но, по моему скромному мнению, его следовало бы называть здравомыслящим.

Если сомнение — признак здравомыслия, размышлял Гурни, выезжая с церковной стоянки, то здравомыслия в нём было в избытке — и это качество оказалось крайне неприятным.

Его переполняли вопросы. Были ли заявления Кулиджа выводами, опирающимися на факты, или всего лишь отражали его политические взгляды? Джордан и Тукер искренне стремились к конструктивному решению проблемы — или пытались обвести настоятеля вокруг пальца, заручиться его благоволением и создать ореол респектабельности? Был ли Бекерт злым маньяком, одержимым контролем, или же поборником закона и порядка, ведущим решительную борьбу с преступностью и хаосом? И ещё — Джадд Терлок. Жёсткий коп, каким казались его сжатые челюсти, или наёмный убийца, прячущийся за бесстрастными глазами? А как насчёт Марка Торреса? Стоило ли на веру принимать его попытки поддерживать контакт? Или это признаки чего-то более манипулятивного — возможно, даже задания, которое он выполнял?