— Обещаю.

Я проснулась от запаха.

Он был тёплым, сладким, будто кто-то соткал из воздуха мед, корицу и тишину. Я не сразу открыла глаза — просто лежала, вдыхая этот уют, укрытая лёгким покрывалом и чем-то, что напоминало покой.

Когда я медленно повернулась и приоткрыла глаза, в комнате уже было светло. И не пусто.

Возле окна стояла Джулия. В руках — поднос, накрытый вышитой салфеткой, под которой угадывались чашка, тарелка, что-то ароматное. Она была в мягком бежевом свитере, волосы убраны небрежно — но её взгляд, как всегда, точный, уверенный.

— Доброе утро, — сказала она, сдержанно улыбаясь. — Я подумала, после вчерашнего тебе просто необходимо хорошо поесть.

Она поставила поднос рядом, а я приподнялась, опершись на подушку.

— Вы принесли мне завтрак? — прошептала я, немного растерянная. Так не бывает.

— Конечно. — Джулия села на край кровати. — Ты заслужила это, Лия. Ты заслуживаешь заботы, даже если пока не привыкла к ней.

Под салфеткой — нежнейший омлет, нарезанные фрукты, ещё горячий круассан, маленькая чашка крепкого эспрессо и апельсиновый сок.

Я коснулась ложки, но не успела взять её, как услышала в её голосе другую ноту — гневную, глубокую:

— Я знаю, что ты уже в курсе. Эти ублюдки, что выложили фотографии… Думают, что смогут остаться безнаказанными. Но Марко уже начал искать. И поверь мне, Лия — он их найдёт. И он уничтожит каждого.

Я посмотрела на неё — в глазах пылал не просто гнев. Это была материнская ярость. Чистая, без страха, без сдержанности. Та, что не оставляет камня на камне.

Но, как ни странно, внутри меня не было паники. Ни страха, ни боли. Только спокойствие — тихое, тёплое, уверенное.

— Не переживайте, — сказала я мягко. — Я это знаю.

Джулия моргнула, чуть смягчилась.

Я улыбнулась, взяла чашку и пригубила кофе.

— Давайте позавтракаем. А потом поедем в ателье — я покажу вам свои новые эскизы. Обещаю, вам понравится.

Джулия замерла. На её лице отразилось удивление — настоящее, живое.

— Я думала… — она медленно поставила чашку на поднос, всё ещё глядя на меня. — Я думала, мы проведём день дома. Тихо. Без лишнего. Ты только пришла в себя...

Я мягко поставила чашку на блюдце и посмотрела на неё. Прямо, открыто.

— Именно поэтому я не останусь. — Мой голос звучал спокойнее, чем я ожидала. — Я не дам тем уродам, что выложили мои фотографии, того, чего они хотят.

— И чего же они хотят? — чуть тише спросила она.

— Чтобы я спряталась. Упала. Заплакала. Чтобы сдалась.

Я сделала паузу, вдохнула глубже.

— Но я не из тех, кто ломается. Пусть видят, что я жива. Пусть видят, что я работаю. И создаю. Даже после.

На секунду в комнате снова воцарилась тишина.

А потом Джулия поднялась. В её глазах — больше не удивление, а… уважение. И гордость.

— Чёрт возьми, — прошептала она с мягкой улыбкой. — Теперь я понимаю, почему мой сын сошёл с ума по тебе.

Она подошла ко мне, поправила край пледа и чуть сжала мою руку.

— Хорошо. Мы едем в ателье. Но ты завтракаешь до конца. Ни одной крошки не оставишь. Договорились?

Я кивнула.

И в этой обычной, почти домашней заботе вдруг почувствовала силу.

Свою.

И её.

Лия

Когда мы с Джулией вошли в здание, где располагалось моё ателье, я вдруг почувствовала, как в груди расправились лёгкие. Здесь всё было до боли знакомо: высокие потолки, мягкий свет через витражные окна, запах кофе, ткани, свежей бумаги. Место, где рождались мои идеи. Где я была не чья-то жена, не чья-то мишень — собой.

Все уже были на месте.

Когда я вошла, работа на секунду остановилась. Кто-то поднял глаза, кто-то замер с рулеткой в руке, кто-то застыл над раскройным столом.

Но не было ни жалости, ни неловкости.

Только взгляды — тёплые, спокойные, уважительные.

И я поняла: они знают. Про фотографии. Про скандал. Про всё.

И всё равно — они здесь.

Я прошла внутрь, не опуская головы. Джулия молча шла позади меня, но я чувствовала её поддержку, как тень за спиной — надёжную, несокрушимую.

— Доброе утро, — сказала я.

Кто-то кивнул, кто-то ответил, кто-то просто улыбнулся. И этого было достаточно.

Я подошла к своему рабочему столу, открыла планшет и разложила эскизы, привезённые с собой. Джулия остановилась рядом, разглядывая каждую линию.

— Ты не шутила, — пробормотала она. — Они действительно впечатляют.

Я кивнула.

— Я хотела показать вам всё с самого начала. То, что я рисовала по ночам, то, что рождалось, когда не было сил, но оставалась вера.Я провела пальцами по одному из набросков — вечернее платье, хрупкое, как дыхание, и всё же полное характера.

— Мне ещё столько работать, — сказала я почти себе. — Ещё столько понять, отточить, пережить. Но если я не сдамся… возможно, однажды, я создам настоящую кутюрнуюколлекцию. Ту, за которую не будет стыдно. Ту, в которой будет всё: и боль, и свет, и я сама.

Весь день я работала почти без передышки. Мы с командой подбирали ткани, обсуждали крой, аксессуары. Джулия смотрела, наблюдала, иногда давала очень точные замечания, но чаще — просто позволяла мне быть.

Это был хороший день. Такой, как раньше. День, в котором я не пряталась, не боялась, не оправдывалась. Я была собой.

Именно поэтому я не сразу поняла, почему в помещении вдруг повисла странная тишина.

Когда я подняла голову, дверь уже была открыта.

На пороге стояли мама и папа.

Отец выглядел, как всегда: строгий, уверенный, собранный. Но в его глазах — настоящая боль. Он смотрел на меня так, будто хотел сказать тысячу слов, но не знал, с чего начать.

Я замерла, выпрямилась. Сердце кольнуло — неожиданно приятно.

Он пришёл. Он всё-таки пришёл.

Но не успела я сделать шаг, как мать резко оттолкнула его в сторону и почти побежала ко мне.

— Лия! — воскликнула она надрывно. — Господи, Лия, моя девочка! Как ты? Как ты вообще это выдержала?

Слёзы катились по её щекам — слишком обильно, слишком театрально.

— Как они могли с тобой так поступить? Это ужасно! Это нечеловечно! Как ты… как ты вообще дышишь?!

Она уже схватила меня за руки, сжимая так, будто боялась, что я исчезну.

Я не ответила сразу. В голове было пусто от контраста — между тихим спокойствием утра и этим наигранным спектаклем.

Она продолжала:

— Я увидела эти… эти фотографии, эти мерзости! Я рыдала всю ночь! Это же моя дочь! Моя!

Я посмотрела ей в глаза. И ничего не почувствовала. Ни тепла. Ни связи. Ни веры в её боль.

— Правда? — тихо спросила я. — А где вы были до этого?

Она на секунду сбилась.

— Я… Я была в шоке. Это всё так внезапно...

Отец подошёл ближе, пытаясь что-то сказать, но мама повернулась к нему и рявкнула:

— Не сейчас! Я разговариваю с нашей дочерью!

— Не сейчас! Я разговариваю с нашей дочерью! — взвилась она, обернувшись на отца.

Я не сдержалась. Слова вырвались сами — холодные, отточенные, как лезвие ножа.

— А как там Карина?

Она замерла. На одно короткое, острое мгновение — растерялась. Как актриса, забывшая реплику на сцене. Но тут же собралась, приподняла подбородок, взяла драму в тональность:

— Карина… — голос задрожал, уже слишком. — Карина тоже не спала всю ночь. Переживала за тебя. Сказала, что не простит себе, если с тобой что-то случится...

Я выдержала паузу. Очень длинную.

— Правда?

— Конечно, — поспешно кивнула мама, подходя ближе, хватая меня за запястья, как будто хотела удержать. — Она просто… она не знала, как подойти. Ей было страшно. Ты же знаешь, у неё свой характер…

Я смотрела на неё. И с каждым словом чувствовала, как внутри меня что-то становится кристально ясным.

— Угу, — кивнула я, — боюсь, если она будет ещё сильнее переживать, её нервы не выдержат.Мама открыла рот, как будто собиралась продолжить свою спектакльную тираду, но её перебил спокойный, почти ласковый голос Джулии: