И я подписал.

Ночь длинных знамен завершилась. Но её отзвук ещё долго будет жить в каждом приказе, в каждой реформе, в каждом голосе новой Империи.

Теперь — она стала моей.

А я — её.

Подпись легла на бумагу как последний мазок художника, завершивший грандиозное полотно. В тот миг в сердце стало тихо. Не пусто, нет. А именно тихо — как бывает только тогда, когда ты сделал всё, что должен.

В дверь негромко постучали. Я разрешил. Вошёл граф Игнатьев, поседевший за эти годы, но всё ещё прямой, как шпага.

- Всё готово, Ваше Величество. Сигнал отдан. Завтра в девять утра проект огласят на заседании Государственной думы. Премьер ожидает дальнейших распоряжений.

- Никаких. — Я встал. — Завтра народ услышит не просто указ. Завтра он услышит — что монархия умеет меняться, не теряя корней. А значит — жить.

Игнатьев кивнул. Он знал, что это не просто слова. Он сам прошёл через каждый этап борьбы: от фронтов до подземных штабов Охранного отделения, от чисток в армии до модернизации промышленности. Он видел, как из пепла восставала новая Империя. Я вышел на балкон. Над городом по-прежнему развевались знамена. Сотни, тысячи. Ветры истории несли их сквозь ночь, в утро, к новой эпохе. Ночь длинных знамен стала рубежом. До неё — была борьба за выживание. После — начнётся борьба за бессмертие Империи.

Я закрыл глаза и прошептал:

- Пусть грядущее будет достойным нашей крови.

- Ваше Величество, — с мягкой настойчивостью проговорил Коковцов, входя в кабинет, — лорд Керзон прибыл. Также представители Османской и Австро-Венгерской делегаций просят аудиенции.

Я поднял взгляд от карты. Её очертания были иными. Империя уже не просто объединяла земли, она преобразилась в цивилизационную ось — от Финского залива до степей Киргизии, от Кавказа до тихоокеанских портов. Но этого было мало. Теперь встаёт задача иного масштаба: чтобы Русский мир стал не просто территорией, а идеей — наднациональной, объединяющей и вечной.

- Пусть войдут по очереди. Но сначала — подпишите манифест.

Коковцов удивился:

- Вы уверены?.. Это изменит всё.

- Я это и задумал, Пётр Аркадьевич, — я подал ему папку с золотым гербом. — Пусть мир узнает: Российская Империя становится сердцем нового содружества.

На следующий день в зале Георгиевского дворца прошла церемония, которую запомнят века. Стоя под высоким сводом, я провозгласил:

- С сего дня образуется Российское Содружество — союз свободных народов под защитой короны, закона и воли нации. Мы больше не только Империя — мы цивилизация.

В зале — молчание, как перед грозой. А затем — взрыв аплодисментов. Представители Польши, Финляндии, Малороссии, Кавказа, Сибири — вставали один за другим. Кто-то восклицал «Ура!», кто-то кивал в молчаливом благословении. Даже иностранные гости — французы, японцы, немцы — выглядели поражёнными.

Я знал: это не конец, а начало. Теперь все наши победы, кровь, боль и реформы обрели смысл.

Вечером я снова вышел на балкон. Над городом — всё те же флаги, но теперь к ним добавились новые: с эмблемами регионов, с символами народов. Не было гнева, страха или зависти. Была — воля.

Я прошептал:

- Да будет свет, там, где прежде была только тень имперской тени.

- Господин Император, — проговорил Столыпин, шагнув ко мне после окончания церемонии, — вы создали не просто новую форму государства. Вы породили легенду, которая будет жить дольше самих народов.

Я улыбнулся. Его голос, полон восхищения, звучал словно аккорд в симфонии свершений.

- Но теперь, Пётр Аркадьевич, начнётся настоящая работа. Мы обязаны выстроить не просто административную систему, а подлинную архитектуру взаимного уважения. Чтобы у каждого народа — от карела до казаха — было своё место, свой голос, и — что главное — вера в общее будущее.

Следующие недели были посвящены переговорам. Создавались комиссии по национальным делам, учреждался Совет Содружества — наднациональный орган, где представители автономий и губерний получали право законодательной инициативы и вето. Это был риск — но и шаг к новой политической культуре.

- Мы строим не федерацию, не конфедерацию, — повторял я на заседаниях, — а единый организм, где пульс Москвы доходит до Сырдарьи, и отклик Варшавы звучит в Томске.

Особую тревогу вызывали западные партнёры. Англия и Франция смотрели на преобразования с настороженной симпатией, а вот Берлин и Вена были явно обеспокоены. Их газеты писали: «Царь играет в утопии», «Москва создаёт монстра». Но за их страхами скрывалась правда: мир менялся — и не в их пользу.

Когда в Севастополь пришли первые корабли нового класса — мощные, но носившие названия регионов — «Грузия», «Сибирь», «Дон» — толпы встречали их как символ новой эпохи.

- Это больше, чем броня, — сказал мне адмирал Эссен, — это знак, что Империя слышит каждый угол своего сердца.

В глубокой ночи, уже в покоях, я открыл телеграмму из Харбина: «Местные старейшины просят о вступлении в Содружество. Народ Китая уважает сильную, но справедливую власть». Я отложил послание и посмотрел в окно. В небе загорались новые звёзды. Каждая из них — шанс, каждое мерцание — напоминание, что Империя живёт, пока её идеи питают будущее.

Новые шаги, предпринятые нами в последние недели, начали приносить свои плоды. Реальные изменения, хоть и не сразу, стали очевидны. Начались крупные экономические реформы — в каждой автономии и губернии были созданы экономические зоны, стимулирующие развитие регионов, используя их природные и культурные ресурсы. Но не все народы с готовностью приняли изменения. В самой Империи нарастала напряженность. Были недовольные, те, кто считал, что реформы слишком быстрые, что не все подготовлено должным образом. Набирала силу оппозиция, а за её кулисами стояли силы, готовые разжигать раздор. Меньше месяца назад мне довелось встретиться с несколькими влиятельными консервативными лидерами, которые настоятельно рекомендовали замедлить процесс. Мол, народ ещё не готов, ещё слишком свежи раны и старые привычки. Но что меня всегда восхищало в этих людях, так это их искренняя вера в старые порядки. Они были готовы сохранить и воспитать их на костях народа, но ничего нового предложить не могли. Они жили в мире, который ушёл в прошлое, как старые крепости, стоявшие по всему лицу России. И если бы я следовал их советам, Содружество бы рухнуло прежде, чем успело бы стать жизнеспособным. Я знал, что если мы не сможем сделать эти изменения частью повседневной жизни, мы не сможем построить Империю, которая бы объединила нас, не смотря на всю историческую тяжесть.

- Я думаю, нам нужно больше времени, — сказал Столыпин, проводя рукой по карте. — Надо дать народам привыкнуть к этим нововведениям. Мы слишком быстро идём, и не все успевают.

Я вздохнул и посмотрел на схему на столе. Содружество было только на старте, но его концепция привлекала внимание по всему миру. И было понятно, что это было не просто продолжением старой Империи, а чем-то гораздо большим. Я чувствовал, как велика была наша ответственность. И если бы мы дали слабину, даже на мгновение, мы бы потеряли всё.

- Пётр Аркадьевич, — сказал я, наконец, — мир не будет ждать, и мы тоже не можем останавливаться. Нам нужно время для стабилизации, но этот процесс должен быть активным и стремительным.

Он молча кивнул, и, похоже, что его взгляд как-то изменился. Он знал, что я прав.

Тем временем, в столице и по всей России продолжались протесты против более жесткого контроля. В ряде областей возникали массовые волнения, а в некоторых местах доходило до стычек с местной армией.

- Их беспокойство вполне понятно, — сказал я в очередной раз на заседании Совета, — однако нужно напомнить, что все эти изменения — для их же блага. Нам не стоит пойти на поводу у этих жалоб.

Взгляд Столыпина был настороженным, но он понимал, что не может отступить. Да и я не мог.