Март 1920 года стал символом рывка: было подписано распоряжение о строительстве Промышленного пояса Востока, от Иркутска до Владивостока. Магистраль, электрификация, горнодобывающие кластеры и первый в истории Империи Институт Сибирского климата для адаптации технологий к экстремальным условиям.

- А когда же мы начнём экспорт своих машин? — спросил князь Мещерский на одном из Советов.

- Когда в каждом селе будет свой трактор, а в каждом доме — лампочка, — ответил я. — Только тогда.

Россия поднималась. Не по приказу, не из страха. А по воле и идее. И если раньше нас боялись за численность, теперь нас начинали уважать за разум.

- Ваше величество, — с лёгким поклоном произнёс министр внутренних дел Маклаков, входя в Зимний кабинет. — По предварительным данным, за последние шесть месяцев в города переместилось более двухсот тысяч человек. Основная масса — крестьяне, но среди них замечены и бывшие военные.

Я оторвался от карты, где наносили будущие центры тяжёлой промышленности.

- И каковы последствия?

- Рост рабочих поселений вокруг заводов, самострои, нехватка врачей и учителей, но... вместе с этим — новый тип гражданина. Он читает газеты, требует электричества и грамотности. Мы наблюдаем рождение городского сословия, не аристократического, не купеческого, а — инженерного.

Я откинулся в кресле.

- То, что нужно. Мы строим будущее — и без людей с мышлением будущего оно рассыплется в пыль.

Весной 1920-го открылись первые народные технические курсы при крупных фабриках. Не по приказу сверху, а по инициативе снизу — мастера и инженеры начали обучать рабочих вечерними сменами. Государство поддержало — выдало пособия, направило инструкторов, закупило литературу. Из-под чертежей выходили новые станки, модернизированные паровые турбины, первые эксперименты с радиосвязью. Даже в Омске появилась группа молодых энтузиастов, которые начали проектировать сельскохозяйственный самолёт.

Впрочем, не всё шло гладко.

На юге — в Ростове и Таганроге — начались волнения среди купцов, лишавшихся монополии. Империя больше не покупала у них старое, если могла построить новое сама. Им не нравились эти перемены. А ещё меньше — контроль цен, чтобы товары доходили до крестьян без грабительской наценки. Мы отправили туда делегацию под видом инспекции, а параллельно усилили присутствие казачьих подразделений. Саботаж был возможен, но я уже знал: сила — в системности, а не в хаотичных лавках и перекупщиках. И всё же главным итогом этого периода стал менталитет. Россиянин начинал ощущать себя участником общего дела. Пусть тяжёлого, пусть непонятного, но — нужного. Он видел, как растут заводы, как загорается свет, как изголодавшиеся после войны регионы оживают и строят школы.

- Государь, — тихо сказал начальник канцелярии, — к нам прибыли представители из Японии. Они хотят обсудить лицензию на технологию бурения мерзлоты. Говорят, наш метод в три раза эффективнее ихнего.

Я усмехнулся.

- Пусть входят. Сначала мы догоняли — теперь нас догоняют.

Россия просыпалась.

В этот раз — навсегда.

- Ваше величество, — голос министра путей сообщения прозвучал решительно, — разрешите доложить о реализации «Трансазиатской линии».

Я поднял глаза от отчёта.

- Это та, что должна связать Урал с Персией через Астрахань и Баку?

- Именно. Строительство идёт с опережением графика. Уже к осени следующего года мы сможем запускать первые грузовые эшелоны. Уголь, железо, нефть — и всё это минует Европу. Мы выходим напрямую на Восток.

Я кивнул. Восточная карта постепенно обретала черты имперской инфраструктуры, и каждая линия на ней — как артерия в живом организме.

Тем временем Сибирский индустриальный пояс, стартовавший как проект десятка шахт и металлургических предприятий, превратился в целую систему. Новокузнецк, Красноярск, Барнаул — города начали соревноваться друг с другом в производственных объёмах. Новые предприятия вводили премии за рационализаторские предложения. Инженеры, ещё вчера бывшие простыми токарями, изобретали инструменты, которые потом внедрялись по всей стране. Раз в месяц лучшие разработки обсуждались на «Императорских технических советах», где присутствовали министры и даже представители флота и армии.

- Мы готовим не просто экономику, а цивилизацию, — говорил я однажды на совещании. — Та, что опирается не только на уголь и сталь, но и на мысль.

Но успех порождал и новую угрозу.

- Ваша светлость, — шептал мне по секрету глава охранного отделения, — в Москве распространяется подпольная брошюра. Там говорится, будто государство хочет заменить народ «машинами и дисциплиной».

Я усмехнулся.

- Пусть распространяется. Вскоре этот же народ поймёт, что машины — это не цепи, а крылья. Главное, чтобы машины были в его руках, а не у врагов.

Я подписывал указ за указом. Один вводил массовую программу дешёвого жилья для рабочих, другой создавал всероссийскую инженерную сеть, третий — закреплял статус научно-промышленных округов с особым налоговым режимом. Россия начинала двигаться с такой скоростью, какой не знала даже во времена Петра. Но это было не насилие сверху — а созидание изнутри.

Однажды вечером, выходя в сад, я услышал, как мой младший сын, сидя в траве с гувернёром, строил что-то из палочек.

- Это — турбина, — с гордостью сказал он. — Как на картинке в «Наука и техника».

Я улыбнулся.

Значит, всё было не зря.

- Мы развиваемся слишком быстро, Ваше Величество, - произнёс министр внутренних дел, осторожно кладя на мой стол тонкую папку. – И кое-кто в этом прогрессе видит не возрождение России, а свою смерть.

Я открыл папку. На первой странице – эмблема: звезда, серп, молот, но не как символ будущего, а как угроза настоящему. Ниже – список: подпольные ячейки, финансирование из-за рубежа, контакты в университетах и заводских комитетах. Мы знали, что старый большевизм был почти сломан. После удара по революционным кругам, эмиграции Ленина, отказа Германии от поддержки социалистов, казалось, что этот змей раздавлен. Но мы ошиблись: у змея выросли новые головы.

- Товарищ «Артём» активен на Урале, — докладывал глава охранки. — Новый стиль: не лозунги, а скрытая подрывная работа. Проникают в советы инженеров, в профсоюзы, внедряются в новые школы рабочих. Их цель — перехватить контроль над индустриализацией.

Это была не просто борьба за умы. Это была идеологическая партизанщина.

- Мы дали рабочим хлеб, жильё, возможность учиться, — возмущался председатель совета министров. — Что ещё им нужно?

- Им нужен смысл, — сказал я. — А красные этот смысл подменяют. Они не идут против нашего прогресса, они хотят его приватизировать под свою идею.

Ответом стал Указ №142: О народном самоуправлении в индустриальных зонах. Мы позволили создавать советы заводских представителей, но с условием: каждый такой совет возглавляется выпускником новой Императорской академии экономики и права, подконтрольной государству. Мы впустили инициативу, но задали ей русло.

Тем не менее, охранка фиксировала всплески активности: пожары на складах, взломанные телеграфные станции, забастовки с тайной координацией.

И тогда я отдал приказ: создать "Отдел Тень" — тайную сеть агентов под прикрытием, с единым девизом: «Мы не боремся со страхом — мы делаем его оружием». Они не только искали заговорщиков, они внедрялись в их ряды, становились своими, чтобы в нужный момент сжать петлю.

Однажды мне принесли записку, перехваченную в Варшаве:

«Россия построила заводы, но не выкорчевала старое. Империя смеётся, но в подвалах кипит ярость. Её великое завтра — наш рассвет в крови».