Утро началось с тишины. Ливадия еще не проснулась, но в кабинет уже стекались срочные донесения. Операция «Гром» началась ровно в 06:00 по московскому времени. Полковник Волков координировал действия Особого отдела, а Макаров держал руку на пульсе Петербурга — весь город был словно покрыт невидимой сетью.

- Арестованы: профессор Савельев, капитан Груздев, чиновник Руднев. Все в одной операции, без выстрелов, — доложил Волков, входя в кабинет.

- Голицын? — спросил я, не отрывая взгляда от окна.

- Пока под наблюдением. Но его личный секретарь попытался сжечь бумаги в камине. Мы успели. Среди них письма от французских эмиссаров.

Я кивнул.

- Не трогайте Голицына... пока. Пусть думает, что ему поверили.

Волков насторожился:

- Зачем?

- Потому что теперь он приведёт нас к тем, кто стоит выше. К тем, кто за границей. Те, кто надеется, что Россия снова встанет на колени. Этого не будет. Мы не просто вычищаем заговор — мы выкорчёвываем корень.

В тот же вечер я собрал экстренное заседание Совета министров. Без огласки, без прессы. Только доверенные лица. Доклад Скифа лежал в центре стола. Молчание тянулось долго. Даже Витте молчал — что случалось нечасто.

- Мы оказались в шаге от повторения 1905 года, — начал я. — Но на этот раз — не допустим. Пора переходить от обороны к стратегическому наступлению. На всех фронтах — политическом, экономическом, идеологическом.

- Что вы предлагаете, Государь? — спросил Столыпин.

- Мобилизацию умов. Очищение от предателей. И главное — народ должен знать правду. Не слухи. Не паника. А правду — кто пытался разрушить страну. Пусть увидят, что Империя — не слепа. И не прощает удара в спину.

На следующий день вышел особый выпуск «Русского Вестника». На первой полосе — заголовок:

«ЗАГОВОР РАЗОБЛАЧЕН. ПЕТРОГРАД ОЧИЩЕН»

Под ним — подпись:

От специального представителя при Дворе Его Величества Николая II.

А внизу, мелкими буквами: Сейрин Фростмарк.

Несмотря на ликвидацию верхушки заговора, я понимал: корень марксистской заразы глубже, чем кажется. Аресты и следствие дали немало — адреса квартир, подпольных типографий, схемы финансирования. Но «красные» уже меняли тактику. Теперь — это не митинги и баррикады, а тихая подмена умов. Через кружки. Через школы. Через заражённую интеллигенцию.

- Господин Государь, — доложил Волков в Ливадии, — мы проследили одну из линий, и она уходит в гимназии. Учителя, проповедующие «общественное равенство», под видом гуманизма. У нас список фамилий.

- Начинайте работу. Не с кнутом — с разумом. Не репрессии, а реформа. Где идеологическая слабость — там пустоту заполняют большевики.

В Петрограде, пока арестованные заговорщики сидели на Литейном, полиция вскрывала явки. В одной из квартир на Лиговке нашли подпольную типографию — листовки с заголовком: «Империя — тюрьма народов! Вставай, рабочий!» Я держал в руках эту грязную бумагу, и с каждым словом во мне крепло чувство — война с революцией еще не закончилась. Открытая часть проиграна ими. Осталась тень. Подполье. Крысы, прячущиеся в щелях.

Мы дали приказ: создать новое подразделение — Управление внутренней идеологической безопасности. Сокращённо — УВИБ.

К вечеру я собрал закрытую встречу с митрополитом Владимиром и министром народного просвещения.

- Церковь, образование, печать — три бастиона духа, — сказал я. — Если мы не очистим их от заразы, победа на фронтах ничего не даст.

- Но как? — спросил министр. — Ловить за слова?

- Нет, — ответил я. — Давать альтернативу. Против лозунга «Власть народу» — давать идею служения Отечеству. Против «грабь награбленное» — уважение к труду и собственности. Нам нужен новый учебник истории. Новая программа гимназий. И новый стиль — спокойный, твёрдый, русский.

На следующее утро в подвале охранки на Гороховой допросили Петра Артамонова — типографщика, большевика со стажем. Он молчал долго, но, когда ему показали газету с разоблачением заговора, он лишь усмехнулся:

- Вы убили лозунги. Но идея — жива. И она зреет. В вашем же народе.

Я встал из-за стола допросов, подошёл к нему и тихо ответил:

- Пусть зреет. Мы теперь умеем пахать. И удобрять — железом и мыслью.

Пока в столице сворачивали остатки подпольных ячеек, отчёты с мест шли непрерывным потоком. Из Москвы, Киева, Казани и даже Иркутска приходили тревожные донесения: кружки, собеседования, странные сборища студентов и рабочих. Везде — та же риторика, те же штампы. А значит, кто-то продолжал координировать работу из центра. В середине апреля был перехвачен курьер — молодой человек с чистыми глазами и аккуратно сложенной рубахой. В его сапоге нашли спрятанное письмо, подписанное инициалами «Л.Д.». Лексика была узнаваемой — Лев Троцкий. Значит, он вернулся. Или, по меньшей мере, его слово — вернулось в Россию. Я распорядился усилить наблюдение за университетами. Особое внимание — Московскому, Петербургскому и Казанскому. Там, как выяснилось, даже некоторые профессора участвовали в распространении нелегальной литературы. Против них нельзя было действовать грубо — репрессии против ученых вызвали бы бунт образованного сословия. Но их можно было изолировать интеллектуально.

- Откройте новые кафедры, — приказал я министру просвещения. — Государственного строительства. Русской философии. Военной истории. Дайте молодёжи новый вектор — идущий не от Маркса, а от Даниила Галицкого, от Суворова, от победы, а не от классовой ненависти.

Тем временем, полиция провела глубокое внедрение в подпольные сети. Несколько молодых офицеров Секретного корпуса, под чужими именами, внедрились в кружки. Один из них, действовавший под псевдонимом «Северянин», вышел на след подпольного комитета, который вёл работу сразу в трёх губерниях. Их цель была ясна: не просто пропаганда, но подготовка массового восстания осенью — в момент сбора урожая и перегрузки железных дорог. План был умён. Но мы уже не были той империей 1905 года.

На тайном совещании в Царском Селе я подписал директиву: Операция «Тишина». Суть её проста — не арест, а изоляция. Не шум, а тишина. Пусть враг почувствует, что его видят, слышат, но не трогают — до поры. Мы начали выдавливать их психологически: их квартиры внезапно начинали обходить стороной соседи, типографии «ломались» ночью неведомыми «случайностями», редакторы газет увольняли их «по собственному».

- Государь, — доложил Волков к началу мая, — большая часть московской сети дезорганизована. Троцкий покинул Вену. В подполье — паника.

- Пусть чувствуют, — ответил я. — Но не забывайте — это не конец. Это — шахматная партия. А в шахматах даже проигравшая фигура может быть пешкой, ставшей ферзём.

Несмотря на достигнутые успехи, я знал — это лишь временное затишье. Угроза не исчезла, она лишь изменила форму. Подполье становилось изощреннее, переходило на ячеистою структуру, отказывалось от централизованного руководства в пользу автономных групп. Это усложняло работу полиции: схватив одну — ты не узнаешь о другой. Операция «Тишина» продолжалась, но я понимал — одних репрессивных мер мало. Чтобы уничтожить идею, нужно предложить взамен более мощную. Так, как в Европе побеждали ереси — не кострами, а соборами, не казнями, а верой.

На Совете министров я поднял вопрос идеологического щита Империи:

- Мы должны создать Русскую доктрину будущего. Она должна быть понятна рабочему, вдохновлять студента, укреплять офицера. Мы должны дать образ будущего, в котором не нужно разрушать, чтобы строить.

К маю был сформирован специальный комитет — «Комиссия Имперской Идеи». В него вошли философы, историки, инженеры, полководцы, даже театральные режиссёры. Их задача — построить образ новой России, основанной на справедливости, порядке и великой цели. Одновременно мы расширяли сеть народных училищ, возвращали земства к реальной власти, создавали институт молодёжного служения — добровольную программу на 2 года, совмещающую труд, военную подготовку и обучение.