И в этом напряжении, в этой тишине перед бурей, я впервые понял: мы ещё только приближаемся к настоящей развязке.

В Петрограде пошёл первый осенний снег, когда пришло известие: армия генерала Брусилова прорвала линию австрийской обороны у Перемышля. Это был не просто успех — это был символ. Три дня подряд город не спал: крестьяне, студенты, даже жандармы выходили на улицы с иконами и портретами царя, с лентами на груди, как в старые славные времена. Но я знал: праздник — это дымовая завеса. Настоящая битва была впереди. Война, которую я вёл, не была просто кампанией за славу. Это была война за новую Россию. В ставке я требовал отчётов по каждой армии — не только о потерях, но и о настроениях в войсках. Я приказал поднять жалование младшим офицерам, а каждому солдату — ежедневную норму хлеба и тёплую шинель. Всё это — детали, казалось бы, мелкие. Но из таких мелочей ковалась сталь духа. Через два дня после прорыва на Юго-Западном фронте мне доложили: немцы начали переброску войск из Эльзаса на Восток. Шли эшелоны. Деревянная Европа трещала под давлением огня, и я чувствовал, как мир, который я знал до попадания в это тело, окончательно умирает.

Однажды ночью, глядя в карту операций, я вдруг остановился. Мой палец лёг на район близ Варшавы, где сходились наши линии. Я сказал вслух, будто не себе, а кому-то, кто наблюдал за мной:

- Здесь мы остановим немцев. Здесь начнётся новая история.

На следующий день в ставке появилось новое слово — «операция Восточная Звезда». Под ним скрывался план, не только военный, но политический: сокрушить веру врага в победу и одновременно сплотить страну. За победу нужно платить — и кровь, и воля, и мысль. И мы платили. Кровью — на фронте. Волею — в столице. Мыслью — в штабах, где я, бывший писатель, а ныне государь, писал не романы, а судьбы тысяч.

Империя жила. Империя воевала. И — пусть в огне, пусть в боли — побеждала.

Париж. 1916 год. Несмотря на продолжающиеся бои на фронтах, в глубине мраморных залов Версаля уже шёл иной, не менее ожесточённый бой – дипломатический. Война ещё не закончена, но все понимали: её конец приближается. И тот, кто первым начнёт рисовать границы будущего мира, получит не только славу, но и власть. Я прибыл во Францию инкогнито – как посланник, под именем “барон Сергеев”, сопровождаемый лишь двумя офицерами. Такой шаг казался безумием, но лишь с этой позиции я мог говорить свободно, без формальностей, как игрок среди игроков. В зале с лепниной и зеркальными потолками сидели послы Антанты, американские наблюдатели и французские министры. Их взгляды были усталыми, раздражёнными – у всех за плечами были могилы, бюджеты и недоверие. Они привыкли к России как к слабому звену, к громоздкому колоссу на глиняных ногах. Но теперь перед ними был я. Человек, который удержал империю, реформировал армию, отстроил снабжение и сломал австро-венгерскую машину.

- Господа, - начал я, расправляя документ на мраморном столе, - давайте говорить не о прошлом, а о будущем. Россия не подпишет мир, если он будет унижать народы и создавать новые очаги взрыва. Я предлагаю – карту мира, в которой нет победителей, а есть ответственность.

В комнате повисла тишина. Французы переглянулись. Британцы хмыкнули. Но американец в тёмных очках – какой-то советник Вильсона – кивнул.

- Вы хотите «мир без аннексий»? – усмехнулся кто-то с британской стороны.

- Нет, - ответил я. – Я хочу мир без реваншей.

На следующее утро я подписал тайный меморандум с французами о защите прав восточноевропейских народов под патронажем России. Мы предложили – федеративную модель будущей Восточной Европы, где балканские народы, украинцы, белорусы, поляки сохраняли бы автономию в союзе с империей. Версаль сотрясали кулуарные переговоры. Америка продвигала идею Лиги Наций. Франций хотела мести. Британия – контроль морей. А я строил свою игру: архитектуру великой дипломатической сети, где Россия не будет запаздывать, а будет первоисточником решений.

И когда в зале Людовика XIV зазвучал гимн Российской Империи, я, в простом сером сюртуке, встал и прошептал:

- Это только начало. Империя должна быть не только сильной. Она должна быть мудрой.

Мои слова разошлись эхом по холодному залу, но эффект был ощутим – как будто кто-то резко сменил такт дипломатического вальса. Представители союзников начали переглядываться с неожиданной серьёзностью. Я чувствовал: позиция России, укреплённая победами на фронтах, начала превращаться из формальной в доминирующую. Вечером того же дня я был приглашён на частный приём у французского премьер-министра Бриана. Он провёл меня в кабинет с приглушённым светом и старинной карты Европы на стене.

- Ваше Императорское… прошу прощения, барон, - с ироничной улыбкой начал он. – Вас боятся. Это хорошее начало.

- А бояться чего? – спросил я, наливая себе бокал бордо. – Стабильности? Или ума?

- Нового порядка, - ответил он. – Русская Империя, способная диктовать условия, не вписывается в планы старого мира.

- Старый мир уже догорает в окопах. Наступает эпоха прагматиков. Если вы хотите избежать новой войны через двадцать лет – слушайте тех, кто умеет думать дальше.

Мы говорили долго. Я не скрывал целей: федерализация окраин, экономические обновление, сдерживание радикализма. Французы не доверяли, но начинали уважать. Даже те, кто за глаза называл меня “вторым Бисмарком”.

На следующий день я получил записку. Лаконическую, написанную рукой, которая мне была хорошо знакома: «Они следят. В Петрограде готовится нечто. Григорий предупреждает: берегитесь тени, которая носит имя Ульянов». Распутин? Я давно отстранил его от двора, сохранив под наблюдением. Но если он снова что-то чувствует… Я отбросил бокал. Версальская игра продолжалась, но мне нужно было срочно вернуться в столицу. Пока кто-то в тени не сделал первый выстрел. В этот раз – не из винтовки, а из манифеста.

Возвращение в Петроград сопровождалось не парадом, а тревогой. За окнами вагона мелькали станции, гудели военные эшелоны, но всё это казалось далёким. В голове гудел лишь один вопрос: насколько близко подпустили «теней»? На Николаевском вокзале меня встретил лично Столыпин – постаревший, с хмурым взглядом. Он ничего не сказал, только коротко кивнул. Мы сели в бронированный автомобиль и поехали в сторону Зимнего дворца, где уже ждали доклады.

- Ваше Величество, - начал он в салоне, - за время вашего пребывания во Франции… в столице всплыло сразу несколько ячеек социал-революционеров и большевиков. Один из агентов, внедрённых в подполье, утверждает, что кто-то по имени «Ленин» пытается наладить прямой контакт с германскими дипломатами.

- Он не в России, - нахмурился я. – Ульянов за границей.

- Физически – да. Но его идеи – здесь. И распространяются быстрее холеры.

Вечером того же дня я вызвал Александровича Федоровича – своего доверенного офицера разведки. Тот уже держал в руках досье с пометкой «совершенно секретно». На первой странице – лицо в полупрофиль, сухое, костлявое, с лобом фанатика. Владимир Ильич Ульянов.

- Судя по перехватам, - сказал Александр, - немцы планируют использовать его как инструмент для расшатывания России изнутри. Им не победить на поле боя – они хотят победить в умах.

Я встал, подошёл к окну и долго смотрел на заснеженный Невский. Город жил, светился витринами, но где-то в подвалах, квартирах и типографиях уже варился яд революции.

- Тогда мы сделаем то, чего от нас не ждут, - сказал я наконец. – Мы не будет запрещать слова. Мы будем говорить громче. Превзойдём их в идее, в правде, в силе.

- Как?

- Создадим свою газету. Свой университет. Своих профессоров. Начнём пропаганду нового порядка – справедливой империи, где народ не угнетаем, а уважен. Где рабочий – не враг, а партнёр. Где свобода не значит хаос.

И я дал указ: создать Информационное Бюро Империи – будущую машину идеологической обороны. Версаль давал нам внешнюю легитимность. Но без победы внутри – Россия снова могла пасть.