На следующий день я подписал Указ №148, вводивший понятие государственной идеологической безопасности. С этого момента на каждом факультете, в каждой типографии, в каждом уезде появлялись люди из особой службы наблюдения — молодое ядро новой политической охраны. Без пыток. Без показательных расправ. Только наблюдение, перехват, контроль. Идеи можно убивать вниманием.

Но спустя неделю поступила шифровка с Балкан.

"Контакт в Сербии. Красные связаны с французским каналом. Запрос на оперативное вмешательство. Код: «Феникс»."

Я выронил бумагу.

- Значит, это ещё не конец, — прошептал я.

И уже мысленно шагнул в следующую главу своей истории.

Мир вокруг постепенно начинал дышать ровнее. На фоне обвалившихся империй Европы, России удавалось удерживать равновесие, пусть и ценой напряжённого покоя. Но я знал — это лишь тишина перед новым шквалом. В Кремле я встретился с министрами и членами Государственного совета. Они требовали окончательной расправы над всей большевистской верхушкой, немедленного разгона всех социалистических кружков, даже умеренных.

- Этим вирусом заражена вся Европа! — возмущался министр внутренних дел Саблин. — Франция, Германия, теперь и Италия! Идеи большевизма расползаются быстрее чумы. Нам нужно превентивное оружие.

Я молча поднялся, подошёл к окну, и, глядя на заснеженные крыши, сказал:

- Оружие у нас уже есть. Оно — в головах нового поколения. Мы не будем душить идею страхом. Мы задушим её превосходством.

В тот же день я поручил создать Центральный институт имперского будущего — организацию, объединившую лучших учёных, педагогов, философов и инженеров. Их задачей стала выработка такой картины будущего, которая могла бы вытеснить призраки революции из умов молодёжи. Это была не пропаганда — это была идеологическая архитектура, построенная на знании, прогрессе и ответственности. А тем временем шли допросы. Троцкий, арестованный в Одессе, уже дал первые показания. Зиновьев молчал, но его письма говорили громче любых слов. Каменев пытался торговаться. Но они все знали — конца им не избежать. Осталось только определить: будут ли они забыты как преступники, или воспеты как герои павшего дела.

Окончательный вердикт над Лениным должен был быть зачитан на закрытом заседании. Но я настоял на публичном. И вот, стоя в зале Дворянского собрания, переполненном свидетелями эпохи, я слушал, как судья объявил:

- Владимир Ильич Ульянов, признанный виновным в государственной измене, подготовке вооружённого мятежа, терроризме и подстрекательстве к массовым убийствам, приговаривается к пожизненному заключению в условиях полной изоляции…

В этот момент Ленин резко вскинул голову. Его взгляд встретился с моим. Ни страха, ни покорности — только фанатичная решимость. Он что-то прошептал, не отрывая глаз. Я понял: он передал знамя. Не кому-то конкретному, а миру. Его борьба не окончена. Она ушла в подполье, в пыльные книги, в забытые манифесты. Но однажды, если дать слабину — вспыхнет снова.

В ту же ночь в моём кабинете появился новый доклад.

"Подпольная типография обнаружена в Варшаве. Владелец — эмигрант из Лейпцига. Распространял прокламации под псевдонимом «К.М.». Просит политического убежища."

Я устало провёл рукой по лицу.

- Начинается новая игра, — сказал я сам себе. — И, как всегда, — с теней.

На следующий день в главных газетах Российской империи вышли статьи, посвящённые вердикту. Заголовки гремели: «Большевизм повержен!», «Суд истории над разрушителями державы», «Россия выбирает будущее, а не хаос». В Петербурге, Москве, Киеве и Казани проходили митинги в поддержку Императора и в память о погибших в Гражданской войне, которой удалось избежать в этом мире. Но я понимал — торжество закона и порядка не означает конца борьбы. Ленин был не просто человек, он был символ. А символы так просто не исчезают.

Я созвал закрытое совещание с ближайшими советниками — генерал-адъютантом Жилинским, министром народного просвещения Палиным, и главой охранного департамента Беляевым.

- Мы выиграли сражение, — начал я. — Но не войну.

- Ваша Императорская милость, — заговорил Жилинский, — необходимы новые законы. Мы должны создать Имперскую доктрину внутренней безопасности. Безжалостную к идеям, угрожающим государственности.

- Нет, — покачал я головой. — Мы создадим не страх, а иммунитет. Укрепим нацию знаниями, верой в справедливость и собственное достоинство. Бороться с идеями можно только идеями, но лучшими.

- А подполье? — спросил Беляев. — Ульянов был только вершиной айсберга. У нас есть данные, что в Харбине, в Мюнхене, в Баку и даже в Стокгольме формируются новые ячейки.

- У нас будет контрразведка нового поколения. Не только охранка, но аналитический мозг, работающий на упреждение. Пусть это будет называться — «Комитет государственной стратегии».

Палин удивлённо вскинул брови:

- Новая структура?

- Да. И она будет отвечать не только за борьбу с мятежниками, но и за выявление социального напряжения, управление рисками, просвещение. Мы перестанем лечить симптомы. Мы научимся видеть болезнь заранее.

Поздним вечером я сидел в кабинете и перелистывал досье. Суд над Лениным был формальной точкой. Но духовная работа только начиналась. Народ должен поверить в Империю заново. Не из страха — из осознания, что это его дом, его крепость, его путь.

Я взял перо, открыл чистый лист и написал заглавие будущего манифеста:

«Империя XXI века: Программа национального возрождения»

Когда-нибудь этот документ положат рядом с Манифестом об освобождении крестьян и Манифестом 17 октября. А пока впереди оставался ещё один акт — символический и решающий.

Через неделю, в Петропавловской крепости, в глухой тюрьме, Ленину объявили о переводе на остров Новая Земля. Полная изоляция. Мороз, камень и ветер. Он ничего не сказал. Только в момент выхода из камеры бросил:

- Вы можете посадить человека. Но идею — никогда.

Я молча наблюдал за кортежем из окна. И ответил ему — мысленно:

Нет, Владимир Ильич. Мы не посадим идею. Мы переродим её.

Москва. 3 ноября 1923 года. Кремль окутан тишиной. Но за окнами – не ночь, а нечто большее. Гудение толпы, свет факелов, звук шагов тысяч сапог, отбивающих в унисон медленный марш. По Красной площади двигались колонна – отряд кадетов, студентов, гимназистов, старых солдат Империи, волонтёров, рабочих дружин. Люди несли знамёна. На каждом – гербы губерний, армий, родов, университетов. Это была не просто демонстрация – это было посвящение. Начало новой эпохи. «Ночь длинных знамён» - как её потом назовут историки – стала кульминацией реформ, запущенных после суда над Лениным. И хотя тога не было крови, не было арестов или чисток, как в Германии десятилетием позже – ночь стала поворотным пунктом. Я стоял на балконе Грановитой палаты, в парадном мундире Верховного главнокомандующего. Рядом – Великий князь Алексей, уже подросток, стоявший прямо, сдержанно. За ним – министры, генералы, депутаты Думы и Синода.

- Они идут за вами, Ваше Императорское Величество, - тихо произнёс Столыпин, появившийся рядом. – Верят в вас. Не в трон – в вас.

Я ничего не ответил. Просто смотрел, как море знамён движется сквозь ночь, как тысячи голосов поднимаются в гимне, как колышется герб России под фонарями.

Эта ночь стала отправной точкой для новой конституции, которая уже готовилась в недрах Государственного совета. Впервые за всю историю страны предусматривалась чёткая система баланса: Император как символ и гарант, Дума как голос народа, а Государственный комитет стратегии как мозг Империи.

- Мы создаём Империю без страха, - говорил я в речи на следующий день, - Империю знаний, ответственности и веры. У нас будет единая школа, единая медицина, единая промышленность, но тысячи культур, языков и путей. Потому что сила России – в её многообразии.