- Пусть потребуют, — ответил я. — Мы должны показать, что власть не боится народа. Только так народ перестанет бояться власть.

Из Сибири пришли донесения о «небывалом единении». Рабочие на железных дорогах сами организовали ремонтные бригады — без приказа сверху. В Тамбове крестьяне устроили собрание и выслали прошение о создании школы и врачебного пункта — при этом предложили сами собрать на это средства. Я приказал выдать им ссуду из государственного резерва. Не в виде подачки — а как союзникам.

На одном из вечерних приёмов подошёл ко мне князь Долгоруков:

- Государь… Вы знаете, что говорят в салонах?

- Что?

- Что народ в вас влюблён. А дворянство — напугано. Слишком много свободы, слишком мало привычного страха.

Я лишь улыбнулся:

- Значит, всё идёт по плану.

Весть о новой Империи распространилась и за границей. Французская пресса писала о «чуде в России». Немцы и англичане спорили, насколько долго продлится этот эксперимент. Американцы прислали делегацию экономистов — впервые не ради инвестиций, а чтобы «понять русскую модель».

Но за этой внешней легкостью надвигалась буря.

Где-то в темных кабинетах, в штабах, в банках и в ложах зреет недовольство. Старая элита не сдаётся. Она ещё верит, что может повернуть колесо истории вспять. Но теперь я знал — у меня за спиной не просто армия. У меня — народ.

С каждым днём меня всё чаще окружали не аристократы в мундирах, а простые офицеры, учёные, представители земств. Их слова были прямыми, предложения — дерзкими, но именно в них чувствовалась свежесть новой России. В одном из заседаний Общественного Совета инженер Мельников, краснея, произнёс:

- Государь, простите, но если мы хотим перейти от сырьевой зависимости, нам нужно не только строить заводы, но и образовывать рабочих. Иначе вся модернизация превратится в пыль.

Я кивнул:

- Тогда стройте. Предоставляю вам казённые средства и полномочия. Начинайте с Тулы, Нижнего и Харькова.

- А если министерства будут против? — осторожно спросил он.

- Приказ будет с моей подписью. Пусть ослушаются — посмотрим, кто в этом государстве враг прогрессу.

Реформы касались не только экономики. Я приказал переписать школьную программу. Историю теперь преподавали не как свод побед и царских указов, а как живое полотно народа, где место находилось и декабристам, и старообрядцам, и простым солдатам войны 1812 года. Я настоял, чтобы девочки обучались по тем же программам, что и мальчики. Указ вызывал смех в Зимнем дворце, но восторг в провинциальных гимназиях.

- Государь, — заметил мне однажды генерал Сахаров, — вы разрушаете старый мир. Вы уверены, что он не разрушит вас?

Я поднял глаза:

- Я не боюсь старого мира. Он уже мёртв. Я лишь хороню его достойно.

В мае на Дворцовой площади собрался народ. Без приказа, без лозунгов. Люди пришли, чтобы просто увидеть меня. Когда я вышел на балкон, тысячи голосов поднялись в воздух:

- Урааааа!!!

Я стоял молча. И чувствовал — я не просто Император. Я связующая нить между прошлым, настоящим и будущим. Но в тени Зимнего уже шептались заговорщики. Пока народ кричал "ура", чьи-то перья писали планы покушений, переворотов, саботажа. Россия оживала. И это — пугало тех, кто жил на её теле, как паразит.

Идеи, сказанные на совете, зазвучали громче с каждой неделей. Но один вопрос оставался набатом в народном сознании: земля.

«Земля и воля» — с этой мечтой умирали крестьяне в 1861-м. С этой же мечтой их внуки жили и в 1915-м. Освобождённые от крепостного права, они остались в плену нужды, высоких выкупных платежей и помещичьих границ. Я видел это в их глазах — не ненависть, нет… Ожидание. Надежду.

- Государь, передача земли крестьянам обрушит дворянство, — сказал председатель Госсовета Шувалов. — Мелкопоместные обанкротятся, крупные уйдут в эмиграцию. А среди них много лояльных.

- А среди крестьян — вся армия. Вся страна, — ответил я спокойно. — Без земли не будет ни хлеба, ни лояльности.

Манифест был готов в апреле. Его озаглавили просто:

"О перераспределении земель ради мира в Отечестве."

— Земли, необрабатываемые более трёх лет, подлежат изъятию в пользу сельских общин.

— Крестьяне, служившие на фронтах или имеющие более трёх детей, получают приоритет при наделении.

— За помещиками сохраняется право на родовые усадьбы и обрабатываемые земли до 300 десятин. Остальное — по выкупу или изъятию через казну.

Реакция была бурной.

В деревнях — звон колоколов и молебны. В редакциях либеральных газет — аплодисменты. В салонах петербургских баронесс — судороги от ярости. Некоторые дворяне публично сожгли экземпляры манифеста. Другие — уехали во Францию. Но третьи… писали прошения:

"Разрешите передать землю крестьянам добровольно, по совести."

А уже в июне, по моей воле, на юге Тамбовской губернии начался экспериментальный проект — земельный союз крестьян и агрономов. Не просто передача земли, но совместное управление, просвещение, техника, ответственность.

Я подписал указ и сказал:

- Хлеб — это не только еда. Это свобода. Дайте народу землю — и он больше не попросит революции.

- Государь, идут телеграммы с Поволжья. Сельские сходы благодарят за манифест. Просят ускорить исполнение. — Николай Маклаков, министр внутренних дел, вошёл в кабинет с кипой бумаг.

- Идут ли жалобы? — спросил я, откладывая ручку.

- Дворянство шлёт письма протеста, но… неожиданно многие просят содействия в создании новых кооперативов. Понимают: лучше быть партнёром, чем врагом.

Я молча кивнул. Даже самые упрямые начинают понимать: империя движется вперёд. И либо ты в этом потоке, либо тебя смоет.

Петр Столыпин когда-то мечтал о «сильных хозяйственниках на своей земле». Я же хотел больше: нации, которая знает, за что живёт и умирает. По моему распоряжению создавались земельные банки, предоставляющие крестьянам доступные ссуды на покупку земли. При каждой волостной управе появлялись земские агрономы и юристы, способные защищать интересы малых людей. А ещё — земельные школы, где юных крестьян учили не только пахать, но и считать, чертить, проектировать.

- Это и есть революция, государь. — сказал Витте, на встрече Совета реформ. — Без крови, но с последствиями куда более глубокими, чем бунт.

Я смотрел на карту России: от Архангельска до Херсона, от Варшавы до Владивостока…

Тысячи сел, где вчерашний мужик становился хозяином.

Тем временем приходили известия с фронта. Первая мировая медленно угасала, силы противников иссякали. Но я понимал: мир — это не только договоры, это хлеб, которым ты кормишь народ. Если Россия выжжет себя войной, но не изменится изнутри — всё будет напрасно.

Скоро я собирался отправиться в Нижний Новгород — на первую в истории Ярмарку народного труда, объединяющую крестьян, ремесленников, инженеров.

- Государь, что сказать в речи? — спросил помощник.

Я ответил:

- Скажу просто: «Мы возвращаем землю тем, кто ею кормит империю. А значит — спасаем саму империю.»

Нижегородская ярмарка встретила нас шумом, паром самоваров и ароматом свежеиспечённого хлеба. Но за внешней показной простотой скрывалось нечто большее: новая Россия рождалась здесь, в земной пыли, среди мозолистых рук и крепких голосов. Я стоял на деревянной трибуне, окружённый представителями всех губерний. Рядом — министр земледелия Кривошеин, за ним — делегаты крестьянских союзов, агрономы, молодые учителя.

Медленно, с паузами, я произнёс:

- Великая наша земля — это не только ширь, но и долг. Долг перед теми, кто вспахивает её, кто сеет, кто верит в завтрашний день. Отныне земля будет принадлежать тем, кто её обрабатывает.

Пауза. Потом раздался шум аплодисментов, крики "Ура!" слились в мощный рёв. Один старик, в домотканом кафтане, снял шапку, перекрестился и произнёс: