- Дожил... Царь-батюшка вернул землю. Не продал, не подарил — вернул.

Я спустился к нему. Мы пожали руки. И в этот миг я понял: империя не управляется только указами и армиями — она живёт в сердцах.

Тем же вечером я получил рапорт:

- В Самарской, Саратовской и Казанской губерниях — рост производительности. Крестьяне объединяются в артели, закупают машины. Даже обрабатывают пустоши, брошенные десятилетиями.

Это был сигнал грядущего возрождения. Мы меняли не просто экономику — мы меняли мышление. И в этих переменах, больше чем в баталиях и манифестах, рождалась новая держава. В Петербурге уже начинали шептаться: «Император — не просто царь, он становится реформатором». Кто-то говорил это с уважением. Кто-то — с тревогой. Но я знал одно: если народ сыт, если земля даёт хлеб и справедливость — он будет стоять за трон до конца.

Вернувшись в Петербург, я пригласил к себе министра финансов и председателя Государственного совета. На повестке — перераспределение бюджетных средств в пользу аграрных реформ.

- Мы не можем больше тратить миллионы на украшения столицы, — сказал я строго, глядя им в глаза. — Если деревня загнивает, сгниёт и весь хрустальный фасад.

Решение далось непросто. Чиновники ворчали, старорежимные боялись бунта помещиков. Но я был непреклонен.

- Земля — это кровь империи. Без земли у нас нет ни солдат, ни фабрик, ни будущего.

Именно тогда была запущена масштабная программа переселения крестьян в неосвоенные земли Сибири и Дальнего Востока. Каждой семье — земля, лошадь, инвентарь и беспроцентный кредит. Началась вторая волна столыпинской реформы — но уже с моей рукой на штурвале истории.

Я отправился в одну из переселенческих деревень близ Тюмени. Люди строили дома, пахали, рубили лес, пели вечером у костров. Местный староста, глядя мне в глаза, сказал:

- Государь, теперь мы не живём — мы строим. Ты дал нам не просто хлеб. Ты дал нам смысл.

И я понял: это и была настоящая победа — не над врагом, а над собственным прошлым.

Тем временем в Европе, видя восстановление внутреннего единства России, начали осторожно менять риторику. Газеты Берлина и Парижа писали о «новом русском царе, который действует, а не декларирует».

А в Японии появилось аналитическое сообщение в депешах:

«Русская империя становится опасна вновь. Не за счёт пушек, но за счёт того, что накормит миллионы».

В кабинете я разложил карту. Красным были отмечены новые пахотные земли, синим — транспортные пути, зелёным — крестьянские кооперативы.

- Земля и хлеб, — тихо сказал я. — Вот две колонны, на которых воздвигнем новую Империю.

Вернувшись в Зимний дворец, я собрал круг экономистов и молодых реформаторов. На повестке — идея создания Государственного Земельного Банка, который бы выкупал излишки земли у крупных помещиков и передавал их малоземельным крестьянам на льготных условиях.

- Мы не просто делим землю, — подчеркнул я, обводя взглядом собравшихся. — Мы создаём новую экономику — крестьянскую, устойчивую, осознанную.

Противодействие было яростным. Некоторые представители аристократии заявили, что "император становится популистом". Но я уже знал цену бездействию — 1917-й год всё ещё был у меня в памяти, как боль и предупреждение.

Параллельно мы начали реформу сельскохозяйственного образования. В каждом уезде учреждались агрошколы, распространялись новые методы обработки земли, внедрялись механизмы кооперации. Появилось новое слово — фермер, и оно больше не звучало как иностранное. Однажды вечером я получил телеграмму из Полтавской губернии:

"Хлеба хватило. Урожай вдвое выше, чем в прошлом году. Спасибо за шанс, которого мы ждали сто лет."

Я сложил телеграмму, закрыл глаза. Всё это — было ради них.

И всё же над полями сгущались тучи. Из Австро-Венгрии пришло известие: аграрный кризис усугубляется, венгры требуют хлеба, а немцы — порядка. Европа снова смотрела на Восток — теперь не как на слабое звено, а как на возможную житницу и угрозу.

В воздухе пахло порохом и зерном одновременно.

Весна 1916 года была напряжённой. В глубинке начали формироваться первые сельские кооперативы, объединяющие крестьян по воле, а не по принуждению. Модель нового крестьянства рождалась не в манифестах, а на ниве — с мотыгой, книгой агронома и новыми надеждами.

Министр земледелия, молодой и энергичный Николай Кутепов, доложил:

- Ваше Величество, крестьянская реформа начинает приносить плоды. Производительность выросла на 17%, убыль населения в деревне — впервые за двадцать лет — приостановилась.

Я кивнул. Слишком долго Российская империя держалась на выжатом, нищем крестьянстве, которое кормила всех, кроме себя. Теперь всё должно было измениться.

В Петербурге, однако, начинался ропот. Консервативные круги заявляли, что перераспределение земель разрушит вековую основу аристократической России.

- Сколько вы ещё будете отступать, Государь? — спросил меня один из старых дворян. — Землю — крестьянам, фабрики — рабочим? До революции рукой подать!

Я взглянул ему в глаза.

- До революции рукой подать, если продолжать ничего не делать.

Он молчал.

В мае была подписана "Хлебная хартия" — указ, регулирующий государственные закупки зерна, обеспечивающий справедливые цены и создающий резервный фонд для голодающих губерний. Для народа это стало не просто документом — это было обещание, что Империя о них не забыла. В деревнях начали ставить образ императора не только на иконостасе, но и в зернохранилищах. Один старик написал: "Теперь ты не в Петербурге, Николай, а с нами — в поле и в сердце."

И всё же я знал — хлеб, без армии, без науки, без промышленности — всего лишь зерно, которое может быть сметено первым же ветром. Следующей должна была стать интеллектуальная реформа. Я решил создать то, чего никогда прежде в России не было — мозг Империи.

- Мы дали народу хлеб, теперь пора дать ему свет, — произнёс я на Совете министров, склонившись над планом реформы образования, науки и технического мышления. — Великая Империя нуждается не только в пашне, но и в мозге.

Министр народного просвещения слабо улыбнулся:

- Светлого будущего, Ваше Величество?

- Нет, светлого настоящего, — ответил я. — Иначе мы просто сменим одни цепи на другие.

Осенью 1916 года была создана инициатива под кодовым названием "Прометей" — сеть научно-инженерных институтов, объединённых общей целью: развивать собственную науку, независимую от германской и французской школ, взращивать русскую мысль. Мозг Империи должен был мыслить на русском языке. Центром стал Петербургский Технический Совет — не абстрактное бюро, а реальный исполнительный орган, в который вошли лучшие инженеры, профессора и военные изобретающие новые системы связи, бронетехнику, артиллерию и даже первые аэромобили на бензине и керосине.

- Ваше Величество, это — колоссальный риск, — сказал генерал Куропаткин. — Деньги, которые вы вкладываете в инженеров, могли бы купить десятки батальонов.

- А что будет, когда враг построит машины, способные разнести эти батальоны в прах?

Он замолчал.

Параллельно началась подготовка нового поколения: реформа гимназий — обязательный курс логики, математики, технических черчений, а также политэкономии. Из крестьянских детей формировались группы "Академии будущего" — стипендии, жильё, книги. Империя впервые за свою историю решила инвестировать не в аристократию, а в ум.

В частном письме Льву Толстому-младшему я написал:

"В России есть земля, есть воля, есть кровь... Теперь ей нужен ум. Без него всё остальное — лишь предисловие к распаду."

К концу года в Царском Селе прошла первая закрытая презентация новых разработок: бронетранспортёр "Грифон", радиостанция полевого уровня, опытный дизельный двигатель конструкции Сухомлина и... первые чертежи самолёта с закрытой кабиной.