И я не мог этого допустить.

Через два дня в Зимнем дворце, в бывшем зале заседаний Государственного совета, собрались люди, которым я доверял. Министры, чиновники среднего звена, несколько военных и один неожиданный гость — Сергей Юльевич Витте, вернувшийся по моему личному приглашению. Он отошёл от дел, но остался верным слуге идеи — сильной и просвещённой России.

- Вы хотите создать Министерство Истины? — с усмешкой спросил он, глядя на меня поверх очков.

- Не совсем, — ответил я. — Я хочу создать иммунитет. Революция — это болезнь, которая питается ложью, бедностью и молчанием. Мы искореним все три.

В тот же вечер я подписал Указ №41 — «О создании Государственного Информационного Бюро Империи» (ГИБИ). Ему передавалась координация печатных изданий, образовательных программ, художественной цензуры и — самое главное — подготовка будущих лекторов и преподавателей новой идеологии: имперского прагматизма. Утром началась рассылка директив. По всей стране вузы получали новые стандарты образования, типографии — образцы новых листовок, а церкви — указания сотрудничать в просветительских миссиях. Даже офицерские училища получили брошюры: «Солдат и Империя — неразделимы». Но я понимал: этого мало. Ульянов был не просто идеолог. Он был фанатиком с харизмой. Его нельзя было перебороть одной газетой. Нужен был контрудар. И тогда я решился на шаг, который не простили бы мне ни старые гвардейцы, ни Духовная канцелярия.

Я приказал начать скрытую операцию по организации... контролируемой оппозиции.

- Мы создадим ложную социалистическую партию, — сказал я узкому кругу доверенных. — Ячейку, полностью подконтрольную нам. Пусть к ней тянутся радикалы. Мы будем направлять их, собирать, изучать — и уничтожать.

Витте тяжело вздохнул:

- Игра в тени, Ваше Величество, оборачивается тем, что они могут стать вами.

- Нет, Сергей Юльевич, — ответил я. — Потому что на этот раз… я — из будущего.

Весна 1916 года принесла в столицу не только капель и пробуждение природы, но и рой слухов. Неизвестная социалистическая организация под названием «Объединённый народный союз труда» начала распространять листовки, в которых звучали вроде бы знакомые, но странно умеренные лозунги: «Земля — крестьянам, но через законы», «Власть — народу, но через Советы при Императоре». Это было тонкое искусство имитации. Мною созданная теневая структура управлялась двумя слоями: верхушка — мои люди из Департамента охранения, ниже — настоящие радикалы, завербованные через подставных агитаторов. Я наблюдал, как они тянулись к пламени, даже не подозревая, что это костёр, разожжённый моей рукой. Сеть росла. Я позволял ей укрепляться, вмешиваясь лишь в критические моменты. Несколько особо буйных активистов таинственно исчезли. В газетах появлялись странные статьи с мягкой критикой самодержавия, а в комментариях — ещё более мягкие ответы якобы от сторонников Императора, уводившие диалог в сторону.

Манипуляция стала оружием.

- Ваше Величество, — доложил генерал Алексеев, — их популярность растёт. Особенно среди молодых рабочих. Нам стоит обострить конфликт, прежде чем пламя выйдет из-под контроля.

Я покачал головой:

- Нет. Мы выпустим их на улицы — в День труда. Но с нашими знаменами. Пусть маршируют. Пусть верят. Главное — чтобы маршировали туда, куда укажу я.

Первое мая 1916 года. вошло в историю как «Шествие народного согласия». Тысячи рабочих прошли по Невскому с транспарантами, на которых были не красные звёзды, а двуглавые орлы, обрамлённые лозунгами о правах и порядке. Впервые в истории Империи шествие социалистов сопровождал царский караул — по моей воле.

Западная пресса была в шоке.

Французская «Le Figaro» писала:

"Россия нашла формулу термоядерного баланса: монархия, питаемая огнём революции, не сгорая."

Но я знал: настоящий огонь ещё впереди. Это было лишь зеркало для врагов. А внизу, в глубинах Петербурга, уже подбирался к поверхности человек, чьё имя ещё не вычеркнуто из памяти мира.

Владимир Ильич Ленин.

Его возвращение станет неизбежным. Но к тому моменту — я уже буду ждать.

Петроград. Июнь 1916 года. На улицах — порядок. В газетах — осторожный оптимизм. В Ставке — тишина перед бурей. Но в Европе всё иначе. На Западе фронты вязли в мясорубке бессмысленных атак. Французский Верден истекал кровью, германская пехота выдыхалась. Британия готовилась к отчаянному броску на Сомме.

Я же — готовил новую игру.

На экстренном заседании Совета министров и командования, в Александровском дворце, я раскрыл карты.

- Господа, — начал я, указывая на карту Европы, — Германия сейчас не ведёт войну. Она агонизирует. Но если мы дадим ей дышать — она воспрянет. Поэтому мы не просто армия — мы щит Европы. Мы — государство, способное остановить век варварства. Не ради славы. Ради будущего.

Генерал Брусилов вскинул голову.

- Вы предлагаете перенести главный удар на Восточный фронт?

- Не просто удар. Мы создадим Фронт Единства. Через Польшу и Галицию — на Венгрию. Откроем дорогу союзникам в Центральную Европу. И предложим оккупированным народам — не ярмо, а федерацию под эгидой Империи.

- Какую федерацию? — встрепенулся министр внутренних дел Маклаков. — Это бунт под маской реформ!

- Это — щит против революции. Если не мы изменим правила — правила изменят нас.

10 июля 1916 года в Бресте собрался тайный конгресс. Делегации от чехов, словаков, югославов и армян. Инициатива исходила не от них — от нас. Там, под охраной казаков, я впервые озвучил проект:

Конфедеративный Союз Восточной Европы.

С самоуправлением, военным союзом, общей экономикой.

С центром — в Петрограде.

Это был вызов старому миру. Европа дрожала под весом старых империй. Я — создавал новую.

Британский посол Бьюкенен прибыл ко мне на следующий день.

- Ваше Величество, не слишком ли дерзко? Британия вряд ли одобрит укрепление Российской Империи…

- Дерзко? — я посмотрел на него. — Мы спасаем ваш фронт, ваши города и ваших людей. И это — лишь аванс.

Он не ответил. Просто поклонился. Они понимали: Россия теперь не младший союзник. Она — ось новой Европы.

В этот день я вышел на балкон Зимнего дворца. Площадь молчала. Потом загудела, как море. Люди не понимали всей стратегии, но чувствовали главное — Империя вновь велика. Не из страха. А из воли.

Я сжал перила балкона и произнёс шепотом:

- Теперь попробуй, Ленин, вернись в страну, где народ не хочет разрушения, а мечтает строить…

Осенью 1916 года дипломатическая карта Европы изменилась. Успех на Восточном фронте и новый политический курс России произвели эффект разорвавшейся бомбы. Союзники — особенно Франция — с тревогой наблюдали за тем, как вокруг России формировалась новая конфигурация: не просто военная коалиция, а прообраз геополитического пространства, в котором именно Петроград становился главным центром принятия решений.

- Ваше Величество, — доложил министр иностранных дел Сазонов, — Вена подаёт сигналы. Австрийцы не выдерживают давления на фронте. Переговоры возможны, если мы гарантируем им династическую неприкосновенность.

Я посмотрел на карту и медленно произнёс:

- Мы не разрушим Австро-Венгрию. Мы трансформируем её. Пусть Габсбурги правят — но уже как федеральные князья в рамках Большой Европы. Это будет мягкий переход, а не война до последнего патрона.

В Берлине же ситуация была совсем иной. Кайзер нервничал. Фольксвер умолкал, ресурсы таяли. И впервые за войну начались внутренние заговоры. Гинденбург и Людендорф пытались навязать «тотальную мобилизацию», но народ уставал. А тут ещё один удар пришёл не с фронта, а с печатного станка.

«Проект Восточной Федерации», опубликованный на русском и немецком, вызвал панику. Молодые немцы, поляки, чехи начали распространять его в окопах. Молодые немцы, поляки, чехи начали распространять его в окопах. Я играл на усталости от войны и желании справедливости, а не на штыках.