Но внутри Империи всё было не так просто. В Тифлисе, Варшаве, Риге — старые чиновники недоумевали. Что будет с их властью, с привилегиями? В армии — недовольство консервативных офицеров, опасавшихся, что «либерализм приведёт к смуте».

Мне приходилось балансировать. Одной рукой — давать свободу народам, другой — укреплять веру в престол.

Я собрал архиереев, военных, экономистов и сказал:

- Мы не отрекаемся от традиции. Мы её расширяем. Империя не рушится — она вырастает. И я поведу её вперёд, даже если придётся идти один.

В декабре 1916 года в газетах вышел манифест:

"Новая Россия — щит и разум Европы. Мы несем мир не мечом, а силой разума, единства и истории." — Николай II (Сейрин Ф.)

Под манифестом — карта Восточной Европы с синим кольцом вокруг неё. Это был символ нового мира.

И я знал: революция не пройдёт туда, где нет ненависти и страха.

Скоро наступила зима — и вместе с ней дипломатическая оттепель в отношениях между Петроградом и малыми государствами, которые до войны разрывались между германским влиянием и западным давлением. Болгария, Румыния, Сербия — все они теперь внимательно прислушивались к голосу новой России. Не той, что запугивает силой, а той, что предлагает союз, порядок и экономическое возрождение.

В Министерстве торговли был завершён проект «Восточной экономической зоны» — свободное передвижение товаров и капитала от Варшавы до Тифлиса. Я лично утвердил схему железнодорожных узлов, портов и телеграфных линий.

- Если мы хотим быть щитом Европы, — говорил я на заседании Совета министров, — мы должны быть и её сердцем. Войну выиграет не тот, у кого больше пушек, а тот, у кого быстрее растёт хлеб и движется мысль.

Франция прислала делегацию. Англичане — шпионов. Америка — осторожную ноту. Все понимали: Россия становится центром тяжести. Но вместе с этим — и центром притяжения новой идеи. И я знал, это опасно. В это же время, в особняках на окраине столицы, начинались тайные собрания. Те, кто потеряли своё влияние, — старые дворяне, банкиры, часть духовенства — начали сплачиваться. Они не верили в моё преображение. Для них я был самозванец в теле царя.

Я поручил Охранному отделению провести тайное наблюдение. И выяснилось: финансирование идёт из-за границы. Кто-то боялся новой империи. Кто-то понимал, что если она поднимется — старый порядок уже не вернётся.

Я не стал давить жестко. Я вызвал к себе одного из главных заговорщиков — князя Шаховского.

- Ваше Величество… — начал он, но я перебил:

- Россия меняется. И вы, князь, либо станете её частью… либо останетесь в книгах истории как те, кто не понял, когда пришло новое время.

К весне 1917 года карта Европы дрожала — но Россия стояла. Она не была той страной, что упадёт под тяжестью революции. Нет. Мы стали опорой для других.

И тогда пришло известие:

«Ленин прибыл в Швейцарию. Под именем “Ульянов”. Цель — готовить возвращение в Россию».

Я сжал манифест в руках. Значит, враг ещё дышит. И война — не окончена.

«Ленин прибыл в Швейцарию…»

Секретная сводка легла на мой стол ранним утром, когда туман еще не развеялся над Невой. Я вглядывался в строчки, чувствуя, как за ними бьется не просто имя — а угроза, которая может сжечь всё, чего мы достигли. Владимир Ильич Ульянов. Призрак революции, изгнанный, но не побеждённый.

- Как он финансируется? — спросил я у главы охранки, полковника Орлова.

- Через германский банк в Берне. По цепочке — социалисты, анархисты, но источник ясен: Кайзер. Они рассчитывают, что он станет вирусом в нашем теле.

Я кивнул. Всё становилось предельно ясно. Если Германия теряет фронт, она попытается подорвать нас изнутри.

Решение было принято мгновенно.

- Немедленно создать особую группу при Министерстве внутренних дел. Название — «Белый Лотос». Задача — перехват любых каналов связи между Европой и российскими радикалами. Полный контроль над пограничными пересечениями. И ещё…

Я замолчал на секунду.

- Если Ленин попытается ступить на землю Империи — он не должен доехать до Петербурга.

Но вместе с этим я понимал: просто устранив вождей — мы не искореним причины. Люди внизу всё ещё голодны, угнетены, запуганы. Призрак бунта питается не идеологией, а болью. Я приказал срочно расширить аграрную реформу. Упростить выкуп земель, снизить налоги на малые хозяйства, ввести льготные ссуды от государства. Каждый манифест, каждый шаг — как щит. Мы создавали Империю, в которой не было бы нужды поднимать красные флаги.

Весна 1917 года. Европа всё ещё качалась на грани. Но Россия… Россия крепла. И тогда я выступил с речью в Думе:

- Россия не будет жертвой чьих-то игр. Мы — щит. Мы — свет, пронесённый через бури. И пусть знают в Берлине, Лондоне и Вашингтоне: если мы встанем — не упадём.

Слова разлетелись по газетам, по улицам, по заводам. Я знал: впереди будет ещё больше битв. И не все они — на фронтах. Но я чувствовал спиной: Империя уже не та. Она проснулась. И больше не уснёт.

Лето 1917 года.

На дипломатическом фронте происходили подвижки, которые ещё год назад показались бы невозможными. Франция после нашей победы под Перемышлем стремилась закрепить союз, а Великобритания — сохранить равновесие в Европе. Но все их взгляды, пусть и скрыто, были прикованы к одному: как долго продержится новая, неожиданно ожившая Российская империя?

В кулуарах Версаля ходила шутка: "Император Николай стал загадкой для века — мёртвый стал живым, а старый стал новым."

На совещании Совета министров я встал, обвел взглядом людей, от которых теперь зависела судьба не только России, но и Европы:

- Если мы хотим быть щитом Европы — мы не можем быть слепыми к её ранам. Германия ранена, но зла. Австро-Венгрия — в агонии. А Италия… — я сделал паузу, — в поисках выгоды.

- Что вы предлагаете, Ваше Величество? — спросил министр иностранных дел Извольский.

- Союз Восточного Золотого кольца.

В комнате повисла тишина.

- Россия, Румыния, Сербия, Болгария, Греция. Историческая ось православия, стабильности и общего интереса. Мы станем стеной от анархии на юге и вакуума власти на Балканах. Если Франция и Британия хотят равновесия — пусть признают наш интерес.

- И если не признают? — с опаской спросил один из министров.

- Тогда мы сами его утвердим. Не пушками, а союзами. Не страхом, а ясной политикой.

На следующий день дипломатические телеграммы были отправлены. Через неделю пришёл первый отклик — от Сербии: "Братство и воля приветствуются. Готовы к переговорам в Петербурге." Румыния — осторожно, но утвердительно. Болгария — нейтралитет, но готовность к диалогу. А из Греции пришёл посол лично, с письмом от короля: "Если вы готовы стать щитом, то мы — мечом."

Так рождалась новая геополитическая реальность. Россия больше не была просто военной державой. Она становилась цивилизационным центром. Я чувствовал это каждой клеткой — именно за это меня и забросило в это время. Не для победы в войне, а для спасения мира от самого себя. Впереди был 1918-й. Мир замер в ожидании, когда империи рушились, но одна из них — вопреки всему — стояла.

Январь 1918 года. Берлин.

По заснеженным улицам столицы Второго рейха пробирались измученные люди, одетые в поношенные шинели. Буржуазные витрины потускнели. На фасадах — агитационные лозунги: «Хлеб и Мир!», «Долой Кайзера!», «Солдат домой!».

Разложение достигло пика.

Наши союзники докладывали: немецкая армия на западном фронте держалась на остатках дисциплины, а Восточный фронт — уже под контролем русских. Генералы кайзера Вильгельма понимали: ещё одна крупная неудача — и армия откажется повиноваться вовсе.

Я изучал сводки в Царском Селе, опершись на глобус. Министр военной разведки доложил:

- Ваше Величество, по данным перехвата, германский Генштаб готовит частичный отвод войск с Французского фронта. Не для контрнаступления. Для защиты Берлина.