В этот же день я подписал указ об учреждении «Института национального прогноза». Учёные, инженеры, стратеги, экономисты будут теперь думать не о том, как выжить, а о том, как победить будущее. Но в самой глубине страны ещё шевелилась тень. Не все знамена были с нами. Где-то в Тифлисе сжимали кулаки те, кто мечтал о национальной розни. Где-то в Варшаве печатались подпольные прокламации. Где-то в Лондоне либеральные эмигранты строили планы по восстановлению республики. Я знал — ночь знамен была победой, но не концом пути. Впереди нас ждёт борьба за каждый клочок ума, за каждую идею, за каждую душу.

И потому я добавил к манифесту всего одну строку:

«Империя — это не флаг. Это — клятва будущему»

Москва, поздний вечер. Площадь начала пустеть. Факельные колонны уходили вглубь бульварных колец, знамена бережно складывали, как реликвии, а в воздухе всё ещё стоял запах парафина, осенних листьев и ожидания. В здании бывшей Арсенальной палаты, теперь переоборудованной в «Командный центр гражданской модернизации», шло срочное совещание. За длинным дубовым столом собрались те, кто в будущем будет называться «архитекторами русской эпохи»: инженер Ломоносов, председатель Агентства индустриального планирования; профессор Лысенко, министр народного образования; адмирал Колчак, отвечающий за восточную модернизацию флота; генералиссимус Брусилов, руководивший переформатированием армии в доктрину «мобильной обороны».

Я вошёл в зал, и разговоры смолкли. На столе перед каждым лежали папки с грифом «Госпрограмма-1924». Все знали: эта ночь знамен — не конец, а стартовая площадка.

- Господа, — начал я, — народ дал нам вотум доверия. Но это не триумф. Это — обязательство. Никаких иллюзий. Наши победы на фронтах — лишь начало, и экономическая война будет куда дольше.

Профессор Лысенко поднял голову:

- По расчётам, нам нужно минимум пять лет, чтобы добиться полной грамотности. А чтобы заложить научные школы мирового уровня — десять.

Колчак добавил:

- На Тихом океане японцы уже развернули шпионскую сеть на Сахалине и в Корее. Нам нужна военно-промышленная инфраструктура во Владивостоке. И быстро.

Я кивнул.

- Значит, в 1924-м стартует:

Национальный план электрификации — в связке с индустриальными комбинатами.Образовательная реформа — единая государственная программа с акцентом на естественные науки.Восточная инициатива — создание базы на Камчатке и флотской верфи в Николаевске-на-Амуре.Новая политическая полиция — для борьбы не с идеями, а с террористами. Только по суду. Только по закону.

Ломоносов поднял глаза.

- А финансирование, Государь? Казна истощена после войны.

Я подался вперёд.

- Мы создадим Государственный банк Развития. Государство инвестирует в народ. Не в олигархов. Не в заграницу. А в будущее.

Поздно ночью, в кабинете, я вновь посмотрел на карту. Линии фронтов уже ушли в прошлое. Но линии судьбы — только рисовались. Курс Империи был выбран. И теперь всё зависело не от силы штыка, а от силы ума.

На стене висела цитата — латинская, вырезанная на дубовой доске:

“Per aspera ad astra” - Через тернии к звёздам.

Я взял перо и начал писать манифест.

«Империя — это не страх. Это разум. Империя — не кнут. Это план. Империя — не наследие. Это выбор».

Той ночью в Москве не спал никто из тех, кому суждено было войти в анналы новой Империи. Пока улицы гудели от шагов добровольцев и факельщиков, внутри Кремля формировалась другая армия — армия реформ, чертежей, стратегий. Там, где раньше шептались об интригах и старой бюрократии, теперь звучали голоса инженеров, аграриев, преподавателей, статистиков. В малом Зале Совета, возле Георгиевского зала, я собрал ключевых представителей будущего министерского состава. Идея была проста — ликвидировать архаичную систему «сословной управы» и создать вертикаль эффективности.

- Ваше Величество, — произнёс генерал Степанов, свежеприбывший с Южного фронта, — разведка докладывает: остатки большевистских ячеек на Урале перегруппировываются. Они намерены прорваться к Китаю. У них поддержка извне.

Я обернулся к нему:

- Отныне каждый мятежник должен понимать: Империя не будет больше толерантной к измене. Но мы не повторим ошибок прошлого. Ни произвола, ни расправ. Только суд. Только факты. Только правда.

Генерал кивнул, понимая: даже в этой новой системе порядок — это основа, но не тирания.

Тем временем Патриарх Тихон, присутствовавший на совещании в качестве духовного советника, склонил голову.

- Государь, вы несёте крест обновления. Но не забывайте, что душу нации невозможно отлить в металле или спаять законом. Её нужно питать смыслом. Дайте людям мечту, и они последуют.

Я встал.

- Мы дадим им не мечту. А реальность, за которую не стыдно. Чтобы в каждом селе был свет. Чтобы каждый ребёнок мог читать и считать. Чтобы не только оружие, но и музыка, наука и вера были нашей гордостью.

За окном начинался рассвет. Факельные колонны рассеялись, но в воздухе оставался запах парафина и судьбы. В эту ночь не прозвучало ни единого выстрела. Но история изменилась — в тишине совещаний, в архитектуре решений, в первых строчках новой эпохи. Империя просыпалась.

Утро началось не с фанфар, а с шелеста бумаг. На моём столе лежали три документа, каждый из которых мог изменить судьбу миллионов. Первый — о преобразовании Государственной Думы в Совещательный Имперский Совет. Второй — об амнистии для раскаявшихся меньшевиков и эсеров, которые согласны служить государству в открытом поле. Третий — проект "Лига народов Востока", инициатива, которую я готов был предложить Китаю, Персии и Османской Империи.

- Государь, — сказал министр иностранных дел, молодой и дерзкий Лопухин, — если вы подпишете это сейчас, Запад назовёт вас диктатором. Но Восток — Императором справедливости.

Я только кивнул. Слова больше не значили того, что значили раньше. Теперь всё говорили действия. Подписи легли на бумагу, и чернила впитались в века.

Днём я вышел на балкон Большого Кремлёвского дворца. Ниже гудела площадь, и на ветру реяли тысячи знамён — от старинных полков до новых инженерных и крестьянских дивизий, от знаков губерний до штандартов академий.

Их несли не солдаты, а граждане.

Юнкерские оркестры затянули нестареющий гимн Глинки. А потом стихли.

Я поднял руку.

- Народ Российской Империи! Сегодня не конец войны — сегодня начало мира. Мира, построенного нами — не на руинах, а на трудах. Не на крови, а на воле. Не на страхе, а на разуме!

Тысячи голосов загремели в ответ, и в том гуле было не «ура», а то, что я ждал всю жизнь услышать — согласие. Признание. Я стоял перед народом — не как миф, не как символ. Как человек, который однажды проснулся в чужом теле, но сделал его живым.

Ночь длинных знамен завершилась. И утро новой России началось.

Поздно вечером, когда огни Москвы переливались в отражении Кремлёвских стен, я остался один в своём кабинете. За окнами по-прежнему слышались гимны, и каждый из них казался пульсом страны, которая наконец научилась верить — не в идею, не в страх, а в себя. На письменном столе лежал единственный документ без подписи — «Проект Конституционного Пакта». Программа будущего. Я долго смотрел на перо. В нём — не сила. В нём — ответственность. И только та рука, которая осознаёт цену этой силы, может взяться за него по праву.

Я вспомнил всё: первый шок пробуждения в теле Николая, первые неуверенные шаги в залах дворцов, холодное дыхание заговоров, муку выбора, войну, кровь, Версаль, индустриализацию, народ, который сначала ждал падения, а потом — поверил в рост. Всё, что привело к этой ночи. Мои глаза задержались на старом портрете Александра II. Он смотрел строго, но не сурово. И в этом взгляде я вдруг понял — все они, и реформаторы, и тираны, и мученики, и реформаторы-мученики — жили ради этого момента. Ради того, чтобы кто-то решился пойти дальше.

Я взял перо. Чернила на кончике блеснули, как первый свет над восточным горизонтом.