- Вот что значит мозг и хлеб вместе, — заметил премьер Столыпин на выездном совещании. — Вы создаёте промышленность, но не забываете деревню. Это и есть великая реформа.

Но индустриализация не была только железом и паром. Мы создавали новый рабочий класс. В Мозгограде открылись Технические училища будущего — с общежитиями, столовыми и медицинским обслуживанием. Рабочим впервые в истории Империи гарантировались:

восьмичасовой рабочий день,

государственные субсидии на жильё,

пенсии по возрасту и инвалидности,

профессиональные курсы повышения квалификации.

Я лично подписал указ о создании Министерства Труда и Развития Производства, передав туда полномочия по защите прав рабочих и модернизации экономики. Конечно, не все были довольны. Крупные помещики и старая промышленная элита жаловались, что «монархия стала социалистической». Но я знал: без новой индустриальной мощи Россия не выдержит вызовов XX века.

Империя рождалась заново.

Не с саблей в руке — а с чертежом и болтом.

Не на крови — а на заклёпках прогресса.

И народ это чувствовал.

Зимой 1917-го в Мозгограде заработал Центральный планово-экономический комитет — аналитический орган, задачей которого стало координировать индустриальные проекты по всей Империи. Мы отказались от хаотичной либеральной экономики и строили дирижистскую модель, где государство стало инвестором, планировщиком и защитником от монополий одновременно. В состав комитета вошли лучшие умы из Санкт-Петербургского политеха, Казанского университета и даже бывшие военные логисты. Каждое решение теперь принималось на основе точных данных: демографии, доступных ресурсов, логистических узлов и потребностей фронтов. Мы создавали экономику стратегии, а не импульса.

К весне 1918 года были заложены:

Авиационный завод в Харькове,

Электромоторный комбинат в Нижнем Новгороде,

Машиностроительное кольцо в Екатеринославе,

и — самый амбициозный проект - Каспийский нефтехимический кластер с центром в Баку.

Последний стал яблоком раздора в Государственном совете. Консерваторы обвиняли меня в том, что «перекачиваю империю в промышленный монстр», а большевики, наоборот, распространяли слухи, будто я готовлюсь к превращению России в «машинную диктатуру». Но народ видел иное: появлялись рабочие места, дороги, освещение в городах, школы при заводах, поликлиники и библиотеки. Газеты всё чаще публиковали заголовки вроде:

«Царь даёт не хлеба – а инструменты, чтобы добыть хлеба вдвое больше».

Однако трудности были. Восток Империи страдал от нехватки квалифицированных кадров, и туда мы отправляли трудовые отряды учащейся молодёжи. Я лично настоял, чтобы туда входили не только мужчины, но и женщины. Девушки в форменных пальто и с инженерными планшетами стали символом новой эпохи — эпохи разума, а не сословия.

В 1918 году мы впервые превзошли Францию по выпуску стали и Англию — по производству подвижного состава. Уголь из Донбасса, нефть из Баку и железо с Урала стали основой новой индустриальной дипломатии. Теперь не мы просили западных инвестиций, а западные промышленники приезжали к нам — на поклон.

И вот, сидя в рабочем кабинете в Мозгограде, среди кип документов, я тихо произнёс вслух:

- Россия больше не догоняет. Россия — диктует.

В этот момент в кабинет вошёл телеграфист.

- Ваше Величество, срочная депеша из Лондона.

- Кто?

- Представители британского Капитал-индустриального синдиката. Хотят визита. Просят встречу на высшем уровне... и участие в «мозгоградском чуде».

Я отложил перо. Мы были на пороге чего-то большего, чем просто индустриализация. Мы начинали диктовать новые правила для старого мира.

Депеша из Лондона стала не просто знаком признания — это был поворотный момент. Британцы, привыкшие смотреть на Россию с высоты имперской спеси, теперь искали долю в нашем рывке. Их предложения были заманчивы: инвестиции, технологии, совместные предприятия. Но я понимал — за любым золотом скрывается поводья. Россия не должна была стать чьей-то фабрикой на сырьевом поводке.

- Примем делегацию, — сказал я, глядя на карту поставок. — Но на наших условиях. Только партнёрство, никакого диктата.

В Москве, Петрограде, Риге — повсюду по стране запускались курсы технической грамотности. Мы не могли ждать появления инженеров через десятилетия — мы их создавали сейчас. Министр просвещения Курбатов предложил революционную идею: ввести в гимназии и реальные училища технологические факультативы. Раньше благородные дети изучали только латынь и фехтование — теперь они держали в руках штангенциркуль и знали формулу Ньютона. Я лично подписал указ о создании трёх новых технических университетов — в Новосибирске, Тифлисе и Казани. Там, где когда-то были только мечети, церкви и базары, теперь поднимались корпуса с электростанциями, лабораториями и буровыми полигонами.

Народ верил. Мы впервые дали ему не обещание светлого будущего, а инструменты для настоящего. Я видел это в глазах рабочих в Туле, когда открывал новый металлургический цех. В их взгляде не было привычного страха перед властью. Там был — огонь. Уверенность.

- Вы правда думаете, мы догоним Америку, Ваше Величество? — спросил один из молодых слесарей.

Я улыбнулся.

- Нет, сынок. Мы её обгоним.

Между тем, внутренняя политика начинала реагировать. Старые промышленники, те, кто привык держать заводы как барские имения, начали терять влияние. Их раздражали наши кооперации, наши рабочие советы, наш отказ от коррупционных тендеров. Я знал: будет сопротивление.

Но у нас уже были кадры. У нас была поддержка народа. И у нас была цель.

Весной 1919 года состоялся Первый экономический съезд в Мозгограде. Там я выступил с речью, которую позже назовут "Манифестом новой России":

"Империя — не мраморный саркофаг, а двигатель прогресса. Наш щит — армия. Наш меч — интеллект. Наши фабрики — не крепостные стены,

а кафедры новой эры."

И когда спустя неделю с востока прибыли первые поезда с оборудованием для сибирского алюминиевого коридора, я понял — план работает. Мы не просто строили заводы. Мы строили цивилизацию.

Телеграмма из Вашингтона пришла неожиданно. Пресловутая монроистская сдержанность уступила место беспокойству. Американцы начали понимать: Россия перестаёт быть сырьевой державой и превращается в индустриального конкурента. Стратеги из Министерства торговли США запросили переговоры по условиям доступа к нашим редкоземельным месторождениям в Забайкалье.

- А мы им? — спросил граф Капнист, наблюдая за графиками прироста производительности.

- Ничего. Пусть смотрят и учатся, — отрезал я. — Мы строим своё, без их подачек.

Тем временем на Урале запускался первый конвейер тракторов “Великан”, сконструированных совместно с лучшими инженерами из Варшавы и Киева. Рабочие, закалённые не только в станках, но и в идее, начали воспринимать завод как дело национального значения. И это уже не был голый патриотизм — это была новая гордость: гордость созидания. В Петрограде открылась Школа государственного машиностроения. Первый набор — 150 человек. Конкурс — 24 человека на место. Ребята из простых семей тянулись к знаниям, как сухая земля к весеннему дождю.

И всё это — на фоне недовольства Германии. Газеты Берлина с тревогой писали о том, что "Русский царь превращает страну в восточный Рур". Мысли о реванше витали в Рейхстаге, и я знал: они не оставят это просто так. Моя разведка донесла о попытках саботажа на предприятиях, финансируемых германскими банками. Диверсанты, "торговые агенты", неудачно замаскированные шпионы — всё это шло рядом с ростом экономики. Мы усилили охрану, завели дела в Охранном отделении, но главное — не сбавили темпа.