А в Петербурге, в глубине Министерства иностранных дел, уже работала особая карта. На ней нити политики, дипломатии, шпионажа и логистики соединялись в единую сеть.

- Карта Востока больше не на бумаге, — шепнул я однажды себе. — Она теперь в умах и сердцах.

Япония молчала. Это было хуже, чем угроза. Их посол перестал появляться на раутах, а через агентуру стало известно — в штабах японского флота началась перегруппировка.

- Им не понравилось, что мы вошли в Маньчжурию не с пушками, а с контрактами, — заключил князь Долгоруков, курировавший азиатский вектор.

Но для меня важнее был другой вопрос: кто поведёт Восток за собой — промышленник или солдат?

Я вызвал к себе Павла Игнатьевича Тимирязева — брата знаменитого биолога, экономиста, агрария и убеждённого модерниста. Ему я поручил создать концепцию «Восточного урбаниума» — сеть торгово-промышленных анклавов по образцу голландских факторий, но под российским флагом.

- Владивосток — наш Гонконг, — сказал я ему. — А Харбин будет нашим Петербургом Востока.

Параллельно МИД начал внедрять новую дипломатию — «улыбку с штыками», как это называли в узких кругах. Каждый российский дипломат должен был владеть азиатскими языками, знать историю династий и уметь пить чай по-китайски. Но за их спиной всегда стояла тень сибирской дивизии.

На юге, в Персии, тоже произошло важное. Я утвердил строительство новой железнодорожной ветки Тегеран — Астрахань, через Каспий. Это раздражало англичан, но радовало шаха, которому мы поставили новейшие пушки и пообещали защиту от османов.

Таким образом, Россия соединяла Восток с Востоком — и без участия Запада.

В конце зимы 1922 года ко мне прибыл особый доклад:

— В Корее вспыхнуло антияпонское восстание.

— В Китае один из военачальников предложил российским инструкторам «вечный договор дружбы».

— В Монголии начали читать православные евангелия на старом тюркском.

- Восток начинает дышать в унисон с нами, — сказал я себе, глядя на карту. — И я знаю, как не дать ему остановиться.

В стенах Зимнего дворца за стеклом, в отдельной комнате, появилась новая, роскошно вырезанная карта. Она называлась просто: «Имперский Восток. Проекция 1930».

Она не была географической. Она была временной.

Весна 1922 года выдалась необычайно тёплой. Но в кабинетах Министерства иностранных дел атмосфера была ледяной — поступили донесения о переговорах Японии с Британией. Тайный альянс? Или просто взаимные заверения?

- Они делят Тихий океан, государь, как будто нас там нет, — мрачно заметил Сазонов.

- Пусть делят, — ответил я. — Мы не просим места за их столом. Мы строим свой.

В это время завершилась работа над программой «Северо-Тихоокеанского пояса» — комплексной стратегии от Петропавловска до Камчатки. Мы размещали там не только укрепления, но и новые школы, телеграфные станции, метеослужбы. На каждой из них — двуглавый орёл и слова: «Россия здесь навсегда». Более того, я отдал приказ подготовить восточный университет в Хабаровске — с факультетами китайского, корейского и японского права. Восток следовало понимать не силой, а разумом.

Но самой смелой идеей стало создание восточной экспедиционной комиссии, под прикрытием научных целей. На деле же это был разведывательный корпус, набранный из лучших — географов, инженеров, дипломатов, казаков.

Во главе я поставил князя Оболенского — молодого, умного, и, главное, незапятнанного интригами.

- Ваша задача — пройти по пути Великого Чайного пути, но не для торговли. А для будущего.

Карта на стене Зимнего теперь обрастала линиями, стрелками, символами. Это уже не была просто карта. Это был черновик новой эпохи. И я знал: Восток уже не будет чужим. Он становился нашим партнёром, зеркалом и, возможно, ареной великой игры.

Я сделал последний штрих на карте — красную точку на острове Тайвань.

- Когда-нибудь, — сказал я себе вслух, — и там прозвучит наш голос.

Остров Тайвань горел в воображении, как маяк между прошлым и будущим. Он стал символом — не оккупации, а присутствия, влияния, духа.

- Мы не повторим ошибок других империй, — говорил я на заседании Совета. — Мы несем с Востоком не пушки, а школу, не диктат, а уважение.

Слова звучали пафосно, но под ними лежала жесткая доктрина: Россия больше не «периферия Европы». Мы — евразийская держава, и Восток — наша естественная арена.

В Порт-Артур прибыл первый эшелон с современными радиостанциями и броневыми автомобилями. Это была не армия захвата, а армия сигнала: «Мы здесь, чтобы остаться, но с умом». Дальневосточные офицеры — молодые, амбициозные, многие с опытом последней войны, — с энтузиазмом принимали реформы. На их погонах вместо рутинных орнаментов появились эмблемы Восточного корпуса — переплетённые дракон и медведь. Между тем дипломатические миссии в Пекине и Бангкоке начали продвигать новую идею российского канала — от Владивостока до Сайгона — торговый путь XXI века. Смеялись? Да. Но за столом переговоров смех часто означает страх. Япония усиливала флот, Великобритания роптала на «русское вмешательство». Но у нас была козырная карта — энергия Сибири, хлеб Поволжья, сталь Урала и дисциплина фронтовиков.

Передо мной лежал доклад: разведка доложила, что немцы начали обсуждать «Тихоокеанскую доктрину». Америка молчит, но наблюдает. Китай внутренне раздроблен, но смотрит на нас иначе.

- Восток — больше не угроза, — прошептал я, глядя на огни Хабаровска на карте. — Он — шанс. Наш шанс.

Весна 1917 года. Москва только просыпалась от поздней зимы, а во Владивостоке уже клали первые плиты нового военно-торгового порта — «Император Николай Восточный». В конференц-зале Адмиралтейства на столе лежала карта с чернильными метками: Порт-Артур, Сахалин, Манчжурия, залив Камрань. Над ней склонялись адмиралы, экономисты и географы. Это был военно-экономический прорыв, рожденный в крови, но направленный в будущее.

- Сколько судов уже построено? — спросил я, перебирая бумаги с техническими характеристиками.

- Двадцать четыре, Ваше Величество. Еще девять спущены на воду, — ответил морской министр Лавров. — Все — по новому проекту, с турбинами английского типа и российской бронёй. Скорость — 22 узла, радиус — 800 миль.

Я кивнул. Это был флот не агрессии, а влияния. Мы не собирались воевать. Мы собирались быть необходимыми.

И в это же время в Мукдене — под покровом ночи — подписывался меморандум между российской и китайской администрацией: совместное управление железными дорогами, военное обучение местных офицеров, льготные условия на поставку угля и зерна. Так рождалась Восточная коалиция, едва видимая глазу, но уже беспокоящая Лондон, Токио и Вашингтон.

Но был и риск. Резкий рост русского влияния вызывал раздражение у японского генерального штаба. Агент в Токио докладывал:

«Разговоры о превентивных мерах. Возможна экономическая блокада. Растут поставки оружия в Корею. Будьте бдительны».

Я прижал телеграмму к губам и задумался.

- Восточная карта только разложена, — сказал я вслух. — Теперь главное — не допустить, чтобы на ней началась новая игра чужими правилами.

- Нам нужна не только сила — нам нужна легитимность, — сказал я, обводя взглядом собравшихся. — Чтобы нас не боялись, а искали союза.

На востоке всё было тоньше: там правили улыбка, договор и намёк, а не армейский сапог. Потому в Петербург срочно вылетела делегация из Монголии, а в Харбине открылось Русско-китайское техническое училище — готовить инженеров, которые будут строить то, что политики даже представить не могли.

Сибирь начинала пульсировать новыми артериями:

Новые железнодорожные узлы в Тюмени и Иркутске;

Связь с Владивостоком за 9 суток, вместо прежних 21;

Трассы к месторождениям нефти в Сахе и Забайкалье.

Все это было не просто инфраструктура — это был костяк новой имперской архитектуры, устремленной к Тихому океану.