Она сползла на пол, совершенно не слушая.

— …я собирался…

— Мразь, — прохрипела она в трубку, — какая же ты мразь.

— Джой. Дочь, послушай, я очень сожалею об этом, я знаю, что виноват, я за этим и хочу…

— А мне поебать на твои сожаления, — прошипела Джой. — Поебать, что ты там хочешь.

— Джо…

— Не смей являться сюда, — медленно выговорила она. — У тебя больше нет дочерей, слышишь меня? Нет. Нас больше нет для тебя.

— Джой, пожалуйста, посл…

— Если, не дай бог, я увижу тебя хоть еще один раз, я убью тебя, — клятвенно-черная ярость просачивалась сквозь зубы. — Клянусь, убью. И не пожалею. Никогда не пожалею. Никогда.

Тишина вместо ставшего омерзительным голоса повисела ещё несколько секунд. Джой сбила. Она долго смотрела на экран с журналом вызовов, где первым светилось папа; она смотрела на эти буквы, в один миг перечеркнувшие сами себя, пока ее не прошибло холодным потом, а после — не залило обжигающей, плавящей кожу лавой.

Джет с размаху стукнула телефон о стену. Она прижималась к ней виском, в груди щемило так сильно, что мир вокруг перестал быть осязаемым. Экран треснул, корпус разлетелся на части; Джой продолжала бить им о стену, пока боль, поглотившая ее целиком, не перешла в физическую. Вместо телефона, от которого после нескольких ударов ничего не осталось, теперь о мрамор бились собственные руки.

Костяшки побагровели, стёрлись, потеряли чувствительность.

Она била ими, пока запястье не свело от внезапной судороги, а вслед за судорогой Джой в руку словно ввинтили отвёртку.

Джет подавила крик. Первые дни у могилы Леты проходили почти также.

Было так больно, что хотелось сдохнуть, но вместо этого Джет просто колотила по стене, как слетевшая, и глухо рычала, пока венка на шее истерически дергалась в броских па.

Мир сужался до четырех тяжёлых бетонных стен, и они постепенно стремились друг к другу, как намагниченные. Они собирались схлопнуться

и раздавить ее.

* * *

Она вышла из кабинета около восьми вечера.

Джой должна была поехать домой. То, что она торчала в офисе, запертая в пространстве с новой правдой, не помогало ей, наоборот — вгоняло в пучину какого-то клинического безумия; она содрала в кровь костяшки, гортань покрылась раздражающим зудом, но воздушный шар в груди просто продолжал раздуваться, как подушка безопасности при столкновении с препятствием, и Джой ничего не могла с этим сделать. Так могла бы выглядеть грань.

Что дальше?

Пузырек с феназепамом надоедливо вибрировал во внутреннем кармане.

Если бы Джой участвовала в конкурсе на худших родителей в мире, она бы получила первое место.

Не все так заурядно, как могло бы быть: ни оскорблений в детстве, ни физических наказаний, ни даже запретов на угон отцовской тачки в четырнадцать, но зато как элегантно!.. Никто не догадался бы, даже если бы долго и внимательно изучал статного Нормана Джета, что он обрёк собственную дочь на страдания и возможную смерть просто потому, что она не согласилась делать то, чего по факту даже не обязана была делать. Потому, что она поставила под сомнение его великий грозный авторитет. Потому, что не послушала его.

Самоутверждение за счёт других действительно так уродливо.

У Джой больше не получалось втиснуть прошлое в ту же коробку, где оно лежало до сегодня; оно не лезло обратно, в какие формы ни складывай, какими веревками ни вяжи, хоть по лоскутам разрежь и впихни — ни черта.

Оно прокисло и теперь множилось. Джо чувствовала, как склизкая серая масса — новая форма призраков прошлого — покрывала спину, плечи и голову.

Она судорожно прокручивала в памяти: вот Эр прилетела с внезапным визитом три года назад, вот они обнимаются, вот счастливый блеск в точно таких же, как у Джой, глазах, вот ее улыбка, почти никогда не сходящая с губ.

Война и Эр — два разных полюса, буквально, оксюморон; трупная гниль и алая пушистая роза.

Джой могла себе представить Роуз с автоматом и в форме — она видела ее такой когда-то, могла представить себе, как точно она попадает по тренировочным мишеням и как беспрекословно кивает в ответ на командный тон сержанта, даже как она безупречно сдает нормативы, или караулит границу, например, на периметре базы, как, она рассказывала, было в Киле. Джой могла представить всё это. Учеба — не война.

Эр сказала, что две последние недели провела в плену. Она не говорила ничего конкретного, так, расплывчато, но Джой ведь не совсем идиотка — она понимала, что с военными могло происходить в необъявленном плену, там, где «свои» даже не знают, что ты жива… Что могло происходить с военными-женщинами.

Джой не хотела даже мельком воображать что-то ярче. От одной мысли ей перекрывало кислород и болезненная проволока накручивалась на нервные окончания. Становилось так отвратительно, что она даже не знала, что ощущает: сожаление, ненависть, катастрофическую, невыносимую беспомощность?..

Ее сестра умирала среди садистов, ублюдков и насильников, а Джой в это время… жила обычной жизнью подростка. Думала, что Эр оставила её. Злилась. Послушно не задавала вопросов отцу, безропотно согласилась не произносить ее имя вслух в его присутствии — он говорил, что Роуз сделала свой выбор, и теперь у нее другая жизнь.

Боже.

Другая жизнь.

Джой даже не поняла, что целых полгода ей писала Али от имени сестры. Даже не поняла. Не спросила, зачем она придумывает всякую чушь о «много работы», чтобы не созваниваться, это же было так очевидно — то, что это всё просто сказки и отговорки. Она думала…