В углу за столбом, о который цепляли наручники, валялась ее рваная форма. Роуз полезла за ней с мыслью, что под тряпками найдется и ее барсетка. Она нашлась. Идиоты просто выбросили ее, уверенные в том, что Эр до неё не добраться. Там не было оружия, к сожалению, но во внутреннем кармане лежала пара спасительных ампул, защищённых плотным чехлом. Настоящее спасение, помогающее если не выжить, то выиграть время: морфин и амфетамин. Роуз немедленно нажала на кнопку, высвобождающую иглу, и пустила в локтевую вену и то, и другое. Роуз тогда точно истерически засмеялась, ощущая себя главной героиней чертового хоррора, например, «успей или умри».

Руки тряслись и почти не слушались.

Несколько судорожных, панических вдохов, от которых слезы валили из глаз — и она смогла встать. Роуз обернулась к своей спасительнице. Женщина протягивала ей пистолет. Оглядывалась, дрожа, точно уверенная, что творит непростительное. Но тем не менее — она это делала. Та женщина накинула на нее свой хиджаб. Помогла скрыть опухшее лицо за этой тряпкой, оставив видными лишь глаза.

В крови у Эр скоро начал вскипать адреналин, боль притупилась почти совсем. Роуз благодарно сжала руку женщины в своей. Предложила уйти вместе — махнула рукой к выходу, потянула ее немножко, но женщина вырвала свою ладонь, положила ее на сердце и кротко опустила глаза.

У нее были потрясающие глаза.

Жест, что она показала ей, означал то же, что и у тех безумцев, которые отказывались эвакуироваться из Кайена в безопасное место. Когда-то сержант объяснил, что это значит для них «судьба» — кадар и када^[3].

Роуз оставила женщину там. Она не могла тащить ее с собой насильно... Эр была более чем уверена, что ее спасительница перестала дышать в тот же день. Может, через пару часов.

Кадар и када. Для Роуз это означало не судьбу и не предопределенность — это все долбаная сектантская хрень. Роуз вспоминала эти слова, когда думала о сломленных женщинах. Вот они — кадар и када.

Она могла спастись. Снять наручники с себя также, как помогла их снять Роуз, но не стала этого делать; свято верила, что ее судьба — быть забитой до смерти собственным мужем, давно растерявшим все человеческое. Иногда Эр видела ее бездонные глаза в своих снах. Такие же напуганные. Сияющие в кромешной тьме.

Она действительно в кромешной тьме сейчас?

Или, может, в вечном свету?

Эта женщина подарила ей шанс выжить.

Свою дорогу до джипа с американскими номерами Роуз помнила смутно. В Кайене было тихо, когда она с гулко стучащим в висках сердцем выбралась на солнце и оказалась криво бегущей по пустым улицам. Под хиджабом Роуз сжимала пистолет и выглядывала офицеров в знакомой форме; она полагала, что они должны были где-то там быть, по-прежнему патрулируя город.

По дороге Эр застрелила двоих талибов.

Когда она добралась до места, где раньше стоял их штаб… Да, как оказалось, она провела свою жуткую вечность в месте, которое находилось совсем недалеко. Ее никто не искал. Ну, разумеется, как она могла надеяться на это?

На войне было чем заняться, кроме поиска пропавшего мяса.

В этом Эр убедилась быстро. Аргумент сам ее нашел, ну, или она его.

Их автомобиль стоял аккурат у границы. Штаб — очевидно — расформировали. Сержант Пайн стоял у двери авто и что-то преспокойно тыкал в своем телефоне. Встрепенулся, когда увидел ее, и Эр тут же стащила хиджаб с лица, сказала, что это она, она — капрал Джет. В ответ он скривился то ли от ужаса, что увидел вместо ее лица, то ли от того, что он оказался слишком брезгливым и нежным мальчиком, но быстро взял себя в руки.

Наших отослали домой пять дней назад, настороженно сказал он, продолжая пялиться на нее, как на призрак, генерал объявил конец спецоперации.

Иран договорился с Талибаном, сказал, о господи, Роуз, мы все эти две недели считали, что ты мертва.

Две недели, значит. Всего неделю не продержалась до конца; хотя, может, к лучшему, иначе бы ее отправили к хренам в другую горячую точку — куда? В Сирию, в Пакистан, может быть, в Африку?

Роуз подумала, что если она недостаточно покалечена для того, чтобы ее оставили в покое, то она покалечит себя сама — только бы добраться туда, где не пахнет смертью, свиньями и порохом. И она знала, где это место.

Она воевала с адом не для того, чтобы вернуться в Штаты опять.

Сержант предложил ей аптечку и сказал, что уведомит командира, а Роуз перебила его, одержимо потребовала: вези меня в датское посольство, Пайн, сейчас же, я знаю, у них здесь дипломатическая миссия, Али говорила мне месяц назад.

Он оголтело выдал, выпучив глаза: нет, ты с ума сошла, это предательство родины, так нельзя, ты должна то, ты обязана сё.

Роуз пустила пулю ему в голову.

Пайн был просто люминесцентным пятном. Все они были. Эр не испытывала жалости. Жалость есть только в самом начале, ко всем подряд, нужная и ненужная; со временем она исчезает. Честь из нее вытравили. За те две недели — какая там честь, разве она могла остаться, хоть капля? Смешно.

Какая, господи, честь.

Из посольства ее вертолетом доставили в Копенгаген. Временным послом Дании в этой непроглядной тьме поставили маму Али — она сама напросилась на перевод из столицы, из-за, собственно, Роуз; и Роуз, неуклюже вертя пикапом, молилась, чтобы Астрид все ещё была там.

Эр успела. Госпожа удача в тот день решила принять ее сторону. Астрид уже ждал вертолёт. Каких-то несколько минут в очередной раз все решили.

Али примчалась в больницу после звонка Астрид так быстро, что Роуз показалось, будто она успела лишь повернуть голову ко входу за это время. Больничные стены все смазывали. Наркотики в ее крови истощались. Роуз, по-прежнему грязную и изуродованную лилово-красным, стрелой пробило давно забытое я люблю; это произошло так резко, стоило лишь увидеть ее — растрёпанную, рыдающую, в юбке и блузке с бантом, самую красивую и родную. Али задыхалась от слёз.