Палить в ту сторону, где прикажут, стрелять в ублюдков, прикрывающихся женщинами в хиджабах и плачущими детьми. Если ты попадешь не в ублюдка, а мимо — должна тут же об этом забыть, потому что иначе никак не вывезти. Роуз была роботом: сделала, забыла, сделала, забыла.

Она не знала, скольких убила. Ублюдки прятались по ночам, врывались в дома, школы и магазины; в основном батальон уничтожал их на границе, но талибы, как мыши, они как-то проникали в Кайен по трое-четверо, нашпигованные оружием под завязку. Первые разы, осматривая дома после их тихих ночных вторжений, Роуз блевала: целые семьи — в Иране большие семьи — изрубленными трупами валялись на залитом кровью полу. На их коже вырезали цитаты на арабском… Знающие сослуживцы говорили, что эти свиньи так цитировали Коран. Они обмазывали кровью убитых двери, чтобы отметиться. Один раз Эр не выдержала и вылетела из очередного такого места, как укушенная, и ещё долго не могла заставить себя успокоиться.

Между собой — рядовыми и старшими офицерами — они делили такие дома на обычные, жуткие и отвратительные: обычный — просто застрелены, жуткий — изуродованы, а отвратительный — то, что нужно накрывать сразу, не рассматривая.

Роуз не рассматривала. Никогда, но в одном из них она как-то задержала взгляд больше положенного, зашла са́мой первой — и бал сатаны отпечатался на внутренней стороне ее век.

Жженая метка, говорила она.

Это были две обнаженные женщины. Совсем молодые — Роуз поняла это по рукам, потому что вместо лиц у их трупов была кровавая каша: рты от уха до уха, вместо носа — дыра, вместо глаз тоже. На лбу на ломаном английском начертили по два слова на каждой: грязная шлюха и ебаная сука. Тела были изрезаны от и до. Их ноги были связаны на коленном сгибе. На животах — по кровавому комку с белой полоской рядом… вырезкой из Корана, конечно. Роуз вся превратилась в вату, когда обошла кровать и опустила взгляд ниже, хотя ее напарник просил не делать этого, но она уже не могла... Из влагалищ этих, боже, женщин торчало по огромной стеклянной бутылке. Те комки на животе оказались отрезанными половыми губами.

Роуз не вынесла зрелища. Она разрыдалась, выбежав из камеры пыток, ее бы вырвало, если бы было чем. Она судорожно повторяла себе, сползая по перекошенному бетону, как мантру: они умерли ещё до.

Руки невольно сжимались в кулаки и сейчас. К горлу подкатывала тошнота, и Эр вспоминала, что ещё года два после этого ее периодически одолевало дикое желание вырезать себе глаза, чтобы навсегда стереть ту картину из памяти, запустить пальцы в глазницы, достать до мозга — и так по кусочку, по капле просто доставать пазлы того мерзкого утра. Доставать и бросать в костер.

Роуз все ещё убеждена: тот несостоявшийся костер пах бы также, как пахло в отвратительном доме с двумя замученными женщинами.

Для нее операция по устранению талибанских животных превратилась в личную войну после этого. Эр начала получать удовольствие, почти кайф, когда удавалось пристрелить хотя бы одного или лучше нескольких прямо в упор. Она всегда смотрела в их бесстыжие, замыленные глаза, и даже пыталась увидеть там человека, но у нее так ничего и не вышло.

На пятый месяц Роуз дали звание капрала, она распоряжалась отрядом в черте Кайена; ублюдкам не удавалось прорвать оборону и вторгнуться в город толпой, но где-то у обороны имелась слепая зона, дырка, или просто долбаная крыса, потому что ублюдки всё лезли и лезли, и появлялись хрен пойми откуда, терроризируя гражданских. Штаты содействовали эвакуации людей вглубь Ирана, но среди повернутых религиозных фанатиков нашлось немало тех, кто решил остаться и «принять уготованную им участь». Власти города и вообще страны залезли, видимо, в жопу, и туда же засунули свои языки с армией — потери США регулярно восполняли новым пушечным мясом, пока президент тихонечко отсиживался, не ведя переговоры ни с другими странами, ни с самим Афганистаном. Все просто молчали.

Роуз не знала, что она забыла в том дерьме. Там было не выжить иллюзиями: ни героизмом, ни защитой собственной страны, ни честью, ни красотой, ни чистеньким кителем; в Иране стояла адская жара, сплошной песок, везде несло кровью, смертью и злом.

Роуз безразлично считала дни. Ей разрешалось звонить Али раз в месяц, иногда — раз в три недели. Конечно, она не имела права рассказывать о происходящем, поэтому она просто слушала ее голос. Просила рассказать что-нибудь. Сжимала ладонью лезвие, чтобы не отрубиться после двух суток без сна, и слушала. Слушала.

Слушала.

Только в те недлинные телефонные разговоры, вдумываясь в монологи любимого голоса, Роуз вспоминала, что жива.

Мы тебя любим, воодушевленно повторяла Али, и Эр была так безмерно благодарна ей за эту искрящуюся воодушевленность!.. Она была напускной, скорее всего, Али плакала перед каждым вызовом, но у Роуз просто не нашлось бы сил успокаивать ее каждый такой звонок. Она хотела надеяться на лучшее. В худшие моменты — вспоминать, что ее любят.

Я тебя жду, слышишь?..

И ждут.

Прошло около двух недель после такого ее звонка, как из единственной в городе школы раздался с ума сводящий визг, переходящий в хрип, из хрипа — снова в визг, будто бы кто-то там заживо резал свинью, просто чтобы заставить ее визжать. Роуз погнала туда своих ребят, они немедленно окружили здание; и ровно в тот момент талибы полезли оттуда, как бурлящий поток смолы. Все как на подбор — в грязных рубашках, с черной бородой и почему-то много у кого отсутствовали передние зубы. Из ее отряда тогда сразу погибло восемь человек, потому что они стояли первыми и не дали вовремя огонька; всех высунувшихся талибов перестреляли на месте, и пятна их крови немедленно оросили жёлтый песок.

Как только Роуз дала команду проверить здание, с крыши — там было этажа четыре — высунулась такая же мерзкая морда с белым флажком. Роуз посоветовала ему засунуть этот флажок в жопу, но Уинберг — один из самых приближенных к ней рядовых — мягко положил руку ей на плечо. Они должны были выслушать его, если по правилам, но Эр так давно не соблюдала никаких правил в отношении этих тварей, что не сразу сообразила, чего от нее хотят.

Сообразив, она отошла подальше от школы: как капралу, участь «выслушивать» доставалась ей, а ублюдок стоял на крыше.

Стоило Роуз дать отмашку, чтобы животное раскрыло рот, или потыкало своими белыми бумажками на ломаном английском, как школа взлетела на воздух. Буквально, Эр показалось, что здание подлетело от огня вверх, и только потом – в разные стороны, по кирпичикам… Взрывной волной ее отбросило на несколько футов.