Там будет страшно, офицер, это вам не чаи в Киле гонять, подумайте хорошенько, стоит ли оно того, добавил.

И когда Роуз, найдя в себе силы спросить, выдавила: того — это чего, генерал?

Эминнгс пожал плечами: вашей радужной жизни, офицер.

Выбор очевиден, дочь, подал голос папочка.

Для Роуз он действительно был очевиден. Она коротко кивнула, сгребла со стола контракт и заставила себя улыбнуться самодовольному ублюдку за столом, ощущая, как внутри все рушится и горит.

Иран, так Иран. Слушаюсь, генерал.

Эммингс догнал ее уже на улице. Роуз шла, как по вате, почти бежала из офиса; слезы выжигали глаза вулканическим пеплом, прорывая борозды на щеках, и она просто давила их, совершенно не представляя, что теперь скажет Али. Что теперь сказать Али?..

Роуз помнила: осколки в лёгких, осколки в венах, осколки в кулаках, сжатых до режущей боли, перечёркивающей ее жизнь.

Иран или тюрьма. Иран, или чужая, выворачивающая наизнанку реальность — без Али, Софи и себя самой.

Лучше кошмарный конец, чем кошмар без конца?

Ад за спиной шел за ней по следам и, в конце концов, догнал ее. От него несло, как от канализационной крысы и профессиональной твари – меркантильностью, похотью и нарциссизмом.

Тебе вовсе необязательно ехать туда, говорил Эммингс, хватая за руки, мы порвём эту бумажку, сожжем ее. Будь моей женой, шептал, возьми БМВ в свои руки, все будет отлично, родишь мне детей, будем жить лучше всех, никакой больше службы.

Роуз, вырываясь, впечатала кулак ему в нос.

Не сохранила честь.

Предложила рожать ему детей с ее папочкой.

Всё, что было дальше, слилось в одно большое размытое пятно: истошные рыдания Али, то, как она звонила отцу и умоляла его что-то сделать, но он не мог — он всего лишь полковник ВВС, а полковники ВВС не лезут к армейским генералам, они лишь на собраниях пересекаются, пехота и воздушка, земля и небо. Али металась туда-сюда, пытаясь соображать, но кто в таком состоянии может соображать?.. У них не было столько денег, чтобы им хватило вести судебные тяжбы с высшим чином, не было столько связей; они балансировали на грани, и в итоге все равно сталкивались одним углом.

Али даже предложила Роуз принять условия Эминнгса, а потом, сдавленно шептала, мы что-нибудь обязательно придумаем, главное, что ты точно будешь жива.

Так все сломается, Али, качала головой Эр, и я тоже сломаюсь.

Я не буду прятаться, говорила она.

Женщины ведь сильнее мужчин, выносливее, ты помнишь?..

Роуз вернулась в особняк в Беверли-Хиллз последний раз через день, чтобы попрощаться с Джо. Роуз, конечно, не собиралась ничего говорить ей, она соврала сестре так искусно, как только могла, накачавшись ксанексом: я лечу в Данию, Джо, я не могу остаться здесь, мне так жаль, я буду скучать, я тебя так сильно люблю.

У Джо в пятнадцать были длинные волосы, большие наивные глаза, которые она всегда густо красила тушью и подводила черным карандашом; она носила короткие рваные шорты и цветные браслеты. В тот вечер вся ее косметика потекла вместе со слезами, запачкала ее браслеты, волосы, шорты и белый топ. Она плакала так сильно, что у Роуз сводило живот.

Не уезжай снова, Эр.

Пожалуйста, не бросай меня.

Пожалуйста, я не хочу.

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.

Джо разбила колени, рухнув на плитку в коридоре. Она кричала отцу на весь дом, и, Роуз была уверена, он услышал каждое слово.

Я тебя ненавижу,

Все из-за тебя,

Позволь ей здесь быть,

Ты же можешь,

Она же твоя дочь,

Ты совсем не скучаешь?

Ты не любишь ее?

Почему ты не любишь ее?

Роуз чувствовала себя так, словно оставляла ее умирать. Ее вселенная ращепилась на атомы и молекулы. На месте пылающего радостью сердца осталась тлеющая горечь — и именно она запершела в горле, когда, всходя по трапу военного самолёта, Эр прочитала отцовское сообщение: «Ты не должна была соглашаться на контракт, я думал, ты будешь благоразумнее».

И всё. Его последнее сообщение все ещё числилось непрочитанным в ее мессенджере, все эти долгие-долгие годы. Роуз бросила сообщение в архив. Решила, что удалит его, как только поймет, что простила, но тогда все лишь начиналось. Она была просто двадцатидвухлетней девочкой, верящей в лучшее, и не представляла, что ее ожидало вместо красивой картинки дома у океана и семейной фотографии над камином.

Не представляла, что к войне нельзя быть готовой, как бы метко ты не стреляла и как бы крепко не держала автомат в своих пальцах.

Не представляла, что война — это не всегда открытый фронт.

Не представляла, что то сообщение так никогда и не исчезнет из ее архива, и что в тридцать девять Роуз давно уже бросит попытки освободиться от необходимости когда-нибудь его удалить.

Никто не говорил ей, что за красивой формой, словом «честь», уважением и визжащими девочками всегда крылось одно – гниль. Большой блестящий фантик, разворачиваешь — а там ошмётки кишок офицера, с которым вы вместе сдавали экзамен по дальней стрельбе.

В Кайене сержант постоянно советовал Роуз отключаться, и она, выполняя приказ, отключалась.